Елизавета. Золотой век Англии

Самолюбие графа подобные афронты, возможно, и потрепали, но признавать себя проигравшим он не собирался. В феврале приступы подагры вновь приковали Бёрли к постели. Постоянная, сильная боль усугублялась теперь ощущением беспомощности: да Гама и Тиноко разразились потоком откровений, предоставив следователям целый набор доказательств, а значит, серьезно возрастал риск того, что о встрече главного советника с Андрадой три года назад станет широко известно[853]. Приходилось смириться: впервые за полвека службы королеве — а начинал он, когда она была еще подростком, — Бёрли стал терять контроль над происходящим. Он так ослаб, что и пара строчек давалась ему с трудом, что уж говорить о езде верхом. Задача сохранения его репутации прочно покоилась теперь на плечах его сына, который метался с бумагами между Тауэром и покоями Елизаветы, «подобно слепцу, ни на кого не глядя»[854].

Самый большой прорыв в деле Лопеса произошел, по мнению Эссекса, 18 февраля. Да Гама признался в получении от монаршего лекаря двух лично надиктованных им писем. Да Гама вызвался доставить их по назначению — де Моуре в Мадрид, а на допросе дал четкие показания об их содержании. Теперь связь Лопеса с заговорщиками была ясно установлена[855]. Прошло пять дней, и Тиноко подтверждает: в ходе брюссельской встречи с советниками Филиппа ему сообщили, что Лопес «предложил извести королеву отравою и обязался оное исполнить». «Все мною поведанное именно так и было, как я рассказал, в чем клянусь», — заявил Тиноко дознавателям[856].

25 февраля Эссекс допросил Лопеса в последний раз. Заключенному пригрозили дыбой и велели рассказать всю правду. Он признался «для очистки совести», что сговорился с да Гамой отравить королеву за 50 000 крон, но при этом твердо придерживался своей версии событий: доводить покушение до конца не собирался, единственное, чего он хотел, — вытянуть обманом средства из Филиппа. Лопес стоял на своем, и признания от него не добились. Эссекс понимал, что никогда Елизавета не позволит пытать своего личного лекаря. На улицах поговаривали, что его поднимали на дыбу неоднократно, но это неправда: пытаясь заставить его рассказать все, что ему известно, орудия пыток ему лишь показывали[857].

Когда, несмотря на отсутствие подписанного Лопесом признания в участии в заговоре с целью покушения на королеву, Эссекс объявил, что у него достаточно доказательств для того, чтобы убедить присяжных в виновности подсудимого, Сесил неожиданно с ним согласился. Хотя втайне они с отцом и продолжали считать Лопеса невиновным, теперь они решили сделать все необходимое, чтобы врач поскорее отправился на плаху. Спасать его во имя торжества справедливости в их планы не входило. Эссекс и так уже вытащил на свет божий многовато тайн — как бы он не прознал про тайные дипломатические усилия Бёрли по заключению мира с испанцами. По рекомендации Бёрли, Елизавета дозволила, чтобы и Сесил, и Эссекс вошли в число пятнадцати членов судебной комиссии, притом что оба принимали живейшее участие в сборе доказательств со стороны обвинения[858].

На суде главный прокурор сэр Эдуард Кок, ожидая, что его вот-вот назначат королевским прокурором, проявил виртуозное владение риторским искусством:

Возжелав Ее Величество отравою погубить, сей нечестивец, клятвопреступник, иудей-врачеватель предстал предателем и душегубом хуже Иуды… Уговор заключили, о цене условились, и он обязался исполнить дело, но сперва пожелал получить заверения в оплате. На имя его были выписаны аккредитивы, и уж едва ли он не получил их на руки, как Господь милостью Своей открыл их и не дал свершиться злодеянию[859].

Дополнительно были представлены показания, антисемитские по своей сути, о том, что крестился Лопес только для виду. Красноречие Кока практически гарантировало обвинительный приговор[860].

Как только приговор был оглашен, Сесил, не теряя времени, приказал сэру Томасу Уиндбэнку, старшему писарю, присутствующему на суде в качестве доверенного секретаря королевы, сообщить ей, что, хотя «мерзкий иудей» не признал себя виновным, «не видывал я более достойных присяжных, что признали его в высшей степени виновным во всех изменах, и приговор против него вынесен, и все рукоплескали оному». Сесил явно полагал, что только столь громогласные заверения убедят королеву в том, что Лопес действительно заслуживает казни[861].