Елизавета. Золотой век Англии

Как ни странно, глядя на портрет, зритель может усомниться: точно ли перед нами Елизавета? И не без оснований. Полотно мастерской Гауэра до странности отличается от тех немногих портретов королевы, для которых она позировала лично. Известно, что ее лицо отличалось удлиненными и угловатыми чертами — в жизни у Елизаветы был очень длинный нос, на конце слегка крючковатый[390]. Но у женщины на портрете лицо несколько круглее и полнее, а ее взгляд не назовешь пронизывающим. Кажется, что это лицо другой женщины, которая намного моложе. Быть может, позировала одна из придворных служанок, одетая в королевское платье?

Среди биографов королевы принято считать, что Елизавета регулярно позировала для портретов. По словам Бёрли, который в 1563 году тщетно пытался решить этот вопрос, королеве процесс живописного изображения ее персоны весьма докучал. Он комментировал это так: «Воля и настроение ее были таковы, что она нередко противилась этому»[391]. За всю жизнь королевы было сделано несколько сотен ее портретов, но доподлинно известно только о пяти случаях, когда она позировала лично[392]. В окружении Елизаветы было немало ценителей изобразительного искусства, но при этом, когда дело касалось ее изображений, она была очень в себе неуверена, обидчива и художникам доверяла мало. Исключение — Хиллиард, любимый художник королевы, которому она позировала на открытом воздухе для портрета 1572 года. Она тогда спросила его, почему итальянцы, которых считают самыми искусными и изощренными художниками, не пользуются тенью. Хиллиард отвечал, что тенью пользуются только те художники, чьим картинам свойственны более грубые линии; и «Ее Величество поняла художника и для позирования расположилась на открытой дорожке красивого сада, где ни высокие деревья, ни что-либо другое не могли бросить на нее тень»[393].

На рынке в то время было немного официальных изображений королевы. Подавляющее большинство портретов заказывали себе придворные в надежде показать их Елизавете, если она посетит их дома во время летних выездов, и продемонстрировать таким образом свою преданность. Многие из портретов не отличались высоким качеством. Когда создавалась серия портретов, приуроченных к победе над Армадой, спрос на изображения Ее Величества намного превышал производительные возможности художников. Стало появляться все больше посредственных работ. Пытаясь как-то упорядочить деятельность художников, Бёрли в 1563 году предложил Елизавете попозировать для официального портрета, которым могли бы пользоваться художники, не имеющие возможности лицезреть во время работы Ее Величество лично. По каким-то причинам королева эту идею не одобрила[394].

После службы в соборе Святого Павла Елизавета поблагодарила Говарда и его соратников за их роль в победе над испанцами. Она обратилась к каждому поименно и похвалила, назвав их теми, кто создан для сохранения отечества от врагов. Всех, кто участвовал в кампании, она объявила «заслуживающими признание ее и отечества». И все-таки слова Кэмдена из его «Анналов» о том, что «всех раненых и нуждающихся она наградила государственными выплатами», — очевидная выдумка[395]. Все было с точностью наоборот. В Тилбери она обещала наградить людей за верность и службу и дала слово, что не подведет их. Но обещание это королева не сдержала.

Свою роль в этом сыграл Бёрли. Будучи лорд-казначеем, он вынужден был в очередной раз напомнить королеве, что казна пуста. Долги быстро росли, и взять новые займы стоило невероятных усилий. Он пользовался посредническими услугами генуэзского коммерсанта Горацио Паллавичино, который, например, вел переговоры о том, чтобы обеспечить последние займы Лестера. Чтобы одолжить денег у немецких кредиторов, Бёрли сказал Паллавичино, что готов взять кредит под 10 %! Его ответ Уолсингему на просьбу уладить вопрос с выплатами храбрым солдатам и морякам — и живым, и мертвым — был равнодушен и безжалостен: «Меня весьма удивляет, что там, где столько людей гибнет на море, необходимость выплат не гибнет вместе с ними или с большинством из них»[396].

Елизавета знала, что потери многократно превышали сто с лишним моряков, погибших непосредственно в бою. А еще не одна тысяча человек умерли от эпидемии тифа, начавшейся на 700-тонном судне «Элизабет Джонас» и перекинувшейся на другие суда. Экипаж одного только «Элизабет Джонас» составлял пять сотен человек, и к концу августа почти все они поумирали от болезни[397].