Элла

Он заняли свои обычные места на низеньких деревянных стульях во втором ряду. Пальто были свернуты в тугие узлы и засунуты под сиденья. Молитвенных подушечек не было, но каждый сложил руки на коленях и склонил голову. Фрэнк зажмурился крепче всех. Он знал, что случится, если открыть глаза слишком рано: Бог не станет его слушать, а отец выпорет.

На плоской перекладине поверх спинок стульев покоились синие молитвенники. Элла взяла один и села. Ее указательный палец машинально обводил контуры вытисненной на обложке белой голубки.

Джульетта поминутно оборачивалась ко входной двери. Большинство прихожан, несмотря на ранний час рождественской службы — девять утра, — сумели прийти пораньше. Молитвенный зал, в который вкатывались волны холодного воздуха из распахнутых настежь входных дверей, гудел множеством приглушенных голосов. Поскрипывали передвигаемые взад-вперед стулья. Время от времени прорезывались отдельные, с важностью произнесенные фразы: «На земли мир, и в человецех благоволение». Или: «Счастливого вам Рождества!».

— Та женщина, что живет в доме с обратной стороны нашего, уже здесь, — заметила Джульетта. — А ее мужа пока не видно. Она привела сыновей брата вместе со своим… А где же, интересно, их мамаша?

Кен не снизошел до ответа, а Элла не решилась на него. Болтовня в церкви считалась серьезным проступком. Почему же болтала Джульетта? «Это потому, что она — женщина!» — осуждающе говаривал Кен. Элла была пока не женщиной, а всего лишь ребенком, и начни она болтать сейчас — получила бы хорошую трепку дома.

Она уставилась прямо перед собой, на голую кирпичную стену, единственными украшениями которой были электроорган и обитая красным дверь. Через несколько минут из этой двери выйдет дядя Роберт, старший брат Кена, светский проповедник[11] церкви Христа Возрожденного. Его пламенные проповеди пользовались большим успехом, и никогда не длились меньше сорока пяти минут.

— Гляди-ка, кого притащила с собой эта кошка драная, — пробормотала Джульетта, бросая косой взгляд на вновь прибывшую парочку — И представить себе не могла, что эти двое снова объявятся. А у нее, смотрю, все то же пальтишко. Она носит его столько же, сколько я свое зеленое, — вот бедняжка! Пора бы его уже на тряпки пустить. Ой, она нас заметила! — и Джульетта нервно помахала рукой.

— У тебя есть новое пальто, — бросил Кен, не поворачивая головы.

— Ах, да! Я это и имела в виду. Прости! Никогда у меня не получается правильно сказать, что я думаю. Прости! Она носит свое старое, а ты мне купил новое.

— Мы-то получше живем, нет?

— Ну, прости-прости-прости!

Красная дверь приотворилась. Дядя Роберт боком вышел из нее, шепчась с кем-то невидимым позади двери. Затем хлопнул дверью — достаточно громко, чтобы привлечь всеобщее внимание. Медленно направился к переднему ряду прихожан, сжимая в одной руке Библию в черном переплете, а другой оглаживая пиджак на выпирающем брюхе. Кафедры в церкви Христа Воскресшего не было.

— Я проповедую Христа распятого, Христа возрожденного и род людской, искупленный страстями Христовыми, — провозгласил дядя Роберт. Этой формулой его отец, главный проповедник этой церкви с 1956 года и до дня своей смерти, начинал каждую проповедь. Эрик Уоллис научил своих сыновей возвещать Слово Божье так, чтобы люди слушали. Ему было пятьдесят три года, когда случилось несчастье: задний борт грузовика, доставлявшего газетную бумагу для «Бристоль Ивнинг Геральд», где Эрик работал печатником, внезапно откинулся. На него выкатились три рулона бумаги, в каждом по три погонных мили и по две тонны веса.

Это случилось в 1984 году. С тех пор минимум дважды в месяц дядя Роберт или Кен Уоллис читали проповеди. После рождения Фрэнка и назначения Кена инспектором в Льюис Принтере, что на Уэллс-роуд, почти все обязанности проповедника исполнял дядя Роберт. Какая бы тема ни затрагивалась в его проповеди, каждый раз, начиная ее, он приносил дань уважения отцу, говоря: «Я проповедую Христа распятого, Христа воскресшего и род людской, искупленный страстями Христовыми».

Он торжественно открыл Библию и, не заглядывая в текст, продекламировал:

— «Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну». Евангелие от Матфея, глава вторая, стих одиннадцатый.

Он закрыл книгу с тихим шелестом, похожим на вздох, и в молчаливом, замершем в ожидании зале, этот вздох услышал каждый.

— И что же стало с этими дарами? Увидим ли мы их снова в Священной Истории? Сделали ли эти богатства из нашего Господа расфуфыренного щеголя? У него было — как там это называют — «привилегированное детство»? Нет. Он был бедняком!