Элохим, о Элохим

- Плохо тебе, Гриша, - говорила ему жена его Ксения из далеких времен и пространств. - Уйдя, ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям, самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил нас без себя. Здесь. И себя - без нас. Там. Очевидно, так подсказал тебе твой Бог. И ты сам выбрал. Это не последняя твоя смерть, Гришенька. Тебе предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к новой жизни. Очевидно, так предназначил тебе твой Бог. Возможно, своей новой смертью ты откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Гришенька, - говорила жена Ксения из двух таких разных прошлых, - мы помним и любим тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем и отцом. Иди, смерть и жизнь ждут тебя. Господь с тобою...

Ксения помолчала, а потом добавила:

- С детьми все в порядке. Костик пишет и даже публикуется. Вова завел свой бизнес и новую собаку. Кокер-спаниэля. Зовут Бондом. Но как ты гулял с его первой собакой, так с Бондом гуляет Галка. А впрочем, ты ее не знаешь. Он встретил ее уже после тебя. Мама твоя ничего. Только у нее постоянно кружится голова. Денежек на жизнь пока хватает. А я очень скучаю по тебе, Гришенька. Чтобы у нас раньше не было. Но что делать. Ты сам сделал свой выбор. Я на тебя не в обиде. Хотя в доме без тебя пустовато...

И голос Ксении окончательно затих.

Тяжко было Мовшовичу. Темная и светлая дали внезапно открылись перед ним. Во всей своей ужасающей и прекрасной полноте. Страх и надежда перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы жены своей Ксении, сына своего Исаака, сокращенно Костика и внука своего Иакова, которого он никогда не видел, Мовшович сделал свой выбор.

- Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с тобой пройду я свой путь до конца. И начну все с начала. Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне выбор. Как дал его Адаму, показав дерево добра и зла. Куда идти мне, Господи? Подскажи. А что делать с твоей помощью, попытаюсь определить сам...

И услышал голос Господа:

- Иди в Капернаум. Там другой мой сын творил чудеса. Доказывая, что Он - мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мовшович. Но я всегда буду с тобой, Мовшович. Иди, сын мой...

- Иду, Мовшович, - ответил Мовшович и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.

29 И вот двенадцать учеников во главе с Мовшовичем, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.

Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхоличноразвязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды язык учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего.

И вот по пути в Капернаум, они опять пришли в Иерусалим.

Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геену ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец праваой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геену вместе с душой легионера.