Эльсе

А взрослые нарядились и пошли в церковь.

Поэтому там было полным-полно народу, и пастору Мартенсу буквально пришлось проталкиваться к кафедре.

Зимнее солнце весело играло пестрыми красками, которые оно взяло с росписей на стеклах большого окна над хорами. Оно метнуло косые лучи мимо запрестольного образа и бросило яркие красные, зеленые и огненно-желтые блики на хоры. Вся церковь улыбалась праздничной улыбкой, охваченная радостным, блаженным рождественским настроением.

Об этом как раз и читал свою проповедь пастор Мартенс.

Праздник рождества — это не только праздник мирской радости, праздник сердца, праздник детей. Он вместе с тем — и даже прежде всего он — религиозный праздник, где у каждой радости, у каждого наслаждения есть более глубокие причины и корни. И, перейдя к тексту дня,[12] пастор особо остановился на благочестивых воспоминаниях о рождестве, которые каждый вынес из своего детства. Он вызвал перед глазами прихожан очаровательные картины младенца, лежащего в яслях, пастухов, ангелов и волхвов, приносящих дары, — слова падали с кафедры мягко и задушевно, словно произнесенные в детском восторге.

Если то или иное суровое слово из громоподобных речей об аде и о страшном суде запряталось здесь где-то за каменными цветами, то все такие слова были начисто выметены оттуда сегодня. Все образы, свойственные религии боли и отречения, были тихонько отодвинуты в сторону, и тот, кто был замучен на кресте, прибитый гвоздями за руки и ноги, — он превратился в прелестнейшего младенца, и его — его! — положили в ясли.

У доброго пастора Мартенса на глазах выступили слезы, рыдания мешали ему говорить: в этом ведь было что-то невыразимо трогательное. То, что есть в мире ничтожного и презренного, оно-то как раз и есть истинное величие, — в этом тоже было что-то бесконечно приятное и успокаивающее. Так что никто не имеет права жаловаться на свое место в жизни, да и кто станет делать это, когда низшее есть высшее, когда ничтожные и презренные суть избранные! Какое блаженство, о, какое блаженство знать это! Обратимся же все с детской душой к младенцу, лежащему в яслях во граде Вифлееме.

Пастор Мартенс говорил с неподдельным воодушевлением. В его красивом голосе, дрожащем от волнения, сквозило напряженное ожидание дня искупающей жертвы, и когда он дошел до завершающей проповедь молитвы, которую знал наизусть, он принялся внимательно рассматривать кое-кого из сидящих внизу прихожан.

Он сразу разыскал среди них богатого старого шкипера Рандульфа, тестя консула Вита. Рандульф обычно бывал первым в ряду жертвующих. Ибо здесь еще царил «благочестивый христианский обычай», как выражался пастор Мартенс: прихожане лично приносили пожертвования своему духовному пастырю.

И пастор Мартенс подумал о больших плоских конвертах, в которых не могло оказаться ничего иного, кроме кредитных билетов, но он не забыл также и скромных кульков с серебряными монетами — он не пренебрегал лептой вдовицы; ведь даже жалкая медь обретала благословенный звон, когда ее смиренно клали на стол господу богу.

Эта проповедь была одной из лучших когда-либо произнесенных им, и пастор Мартенс занял видное положение среди наиболее выдающихся проповедников страны.

На душе у прихожан было так легко, так по-детски, по-рождественскому радостно. Фру полицмейстерша наклонилась вперед к фру Бентсен и сказала, что далеко в задних рядах она увидела шляпу с шотландской отделкой, которую она сама сшила и подарила на рождество, — ей было так приятно видеть это.

Фру Бентсен кивнула ей с улыбкой:

— У меня такое чувство, словно мы все одна большая семья.

Между тем желтое зимнее солнце продолжало свою игру цветными лучами. У быка святого Луки оно позаимствовало коричневое пятно и приклеило его на лицо кистеру, сидевшему в праздничном одеянии за маленьким скромным столиком, на который должны были складываться пожертвования.

Косые лучи уходили в глубь церкви и окружали головы прихожан ореолом.

Но среди сидящих не было святых, и как раз это-то и было хорошо. У всех были свои слабости, и все знали это.

Скорее можно было бы сказать, что кое у кого, пожалуй, было весьма немало слабостей, — но, господи, кто же станет в такой день осуждать своего ближнего!

Каждый чувствовал такую уверенность в себе, такую удовлетворенность, такую всепоглощающую любовь и детскую благочестивость. Люди улыбались друг другу и поплотнее сдвигались на скамьях, чтобы всем хватило места сесть. Трогательно было видеть, как элегантный, почтенный консул Вит встал, чтобы уступить место старой мадам Спеккбом. Да, это был настоящий рождественский день, и в церкви было так жарко, что даже грелки для ног совсем были не нужны.

И мысли останавливались на длинном ряде праздничных дней и веселых встреч со знакомыми, которые предстояли всем. А сейчас как раз хорошо было бы пройтись как следует в свежий зимний солнечный день и вернуться домой с великолепным аппетитом, чтобы у входа тебя встретил запах жареной куропатки.