Эльсинор

– Ч-чёрт, зябко… Затянуться бы… – ощупав карманы, поежившись, Виктор Михайлович тесней привалился к Ивану Сергеевичу… – Как тебе такое решение?.. То есть до сего момента – прямо по тексту, мехи как мехи… А тут – нате, хлебните. Из мехов. Как там у него: монолог в двенадцать строк? Ну, да. Гамлет актерам: «Монолог в двенадцать-шестнадцать строк, который я бы вставил туда»… «Туда», – слышь? В мехи. Софиты – на зрителя в зале! На этого Некто, давно забывшего провинциальную сцену, бросившего здесь отнятую чужую жену, пошедшего по головам высоко наверх, и вот теперь оказавшегося зрителем. Он вот так вот заслоняется. Как от света. А на деле – от шестнадцати строк. Тех самых. Под софиты! В лицо! Как перчаткой! Увидишь…

Одинаковые, в ряд, деревья в снежных шапках, вылавливаемые фарами, бутафорией проплывали за окошком, понемногу распространяя «реквизитное» ощущение и на сам автобусишко: покачивающееся окно нет-нет да и начинало казаться Ивану Сергеевичу выпиленной в фанере дыркой, за которой невидимые «рядовые сцены», бегая по кругу, проносят одну и ту же дюжину «заваленных снегом» деревьев.

– Ну, и пошло!.. То есть не с этого момента, не с «мышеловки» пошло – у меня с самого начала спектакль в спектакле, как положено: места эти в зале поначалу пустые… занавес дали, на сцене пусто, и начало действия – эти, квадратом, места в зале публика (то есть, понятно, что за публика) занимает, среди них Некто… и только потом Франсиско с Бернардо под стену замка выкатываются… Что я тебе разжевываю? Ты уже лучше меня всё… Волнуюсь. Сам себя проверяю… Ну, вот… А с «мышеловки» – то именно пошло, что «Show must go on»… И такой, знаешь ли, сразу объем между Эльсинором и этим… как его… Там – трупы, тут – судьбы, а между ними – !.. Я те-бе до-ло-жу… Прет меня, да, но ты на мандраж мне скидку, Ваня, не делай. Как на духу: удалось. Подцепил я рыбу. Рыбину!.. Еще б на фестиваль вытащить… – Виктор Михайлович закивал, уставившись в пустоту.

Не больше полутора часов проведено в этих выплывающих на свет, гаснущих с двух сторон, отваливающих назад снегах… под убаюкивающее подвывание мотора… но то, что еще недавно было реальностью, уже не назовешь таковой. Каких-то полтора часа. Как близко. Как всё близко… Иван Сергеевич сконцентрировался на собственной голове: мозг, средоточие мыслей, ощутимое именно здесь, во лбу, в надлобье, пространство. Что оно? Каково на деле? Если и впрямь внутренний мир весь – в черепе («бедный Йорик…»), бесконечность – в жалком шарике (в черной дыре вон – Вселенная, и ничего), если так – становится ясна природа провала. Бездны в бездну. Что именно? Что именно становится? Что между двумя безднами нет границы. Да-а-а!.. Нет черты. Считается: пространство, время, материя – условия действия. Но что если необходимость, неизбежность действия, акта и вызывает к жизни то, что становится пространством, временем…

– Тащимся, как… – нервно, в два приема, вздохнул Виктор Михайлович.

…считалось же долгое время: солнце – вокруг земли, пространство – ящик, бытие определяет…

– …Я эту вещь, Ваня, двенадцать лет в столе держал. Пять раз переписывал. Всю эту политику. Политика никогда до семейной драмы не дорастает. Сними корону, одень – все то же. Вся власть – над близкими!.. Предательство – то же самое дело. Семейное. Попытка в семью влезть. Хоть таким манером. Хоть боком. «Все люди братья»… Сечешь? Иуда вон… навсегда в семье… на особом месте… Короче, шоу продолжается: на сцене – классические реплики, монологи, только этого, в зале, этого Некто – никто его уже не отпускает: ни осветитель, ни актеры. Действие теперь обращено к нему. Тонкое дело. Мне потом твое мнение важно. На этом все держится. Купаж. Смешение вин. Того, четырехсотлетней выдержки, и… Я, Вань, серьезно… Провалится вещь – в несознанку уйду. Не привыкать… Ничего… Ничего…

Заслушавшийся, оторвавшийся от окна Иван Сергеевич пропустил всю длинную, через весь город тянущуюся к театру улицу: автобусишко теперь разворачивался на площадке перед театром, стоявшим, казалось, прямо на городской окраине… Серое, с башенками, здание, повращавшись перед Иваном Сергеевичем, открылось темным боком и замерло.

– Иннокентий Григорьевич!.. – поплыл по автобусу обращенный к столичному начальству голос уже влезавшего в распахнувшуюся переднюю дверцу крупного, с улыбкой до ушей, мужчины в коричневом пиджаке. – Товарищи! Мы вас пораньше ждали, понимаю: дорога, дорога… Иннокентий Григорьевич!.. Не волнуйтесь, чуть что, задержим на пару минут, публика у нас хорошая, мировая публика, проходите, товарищи, в холл и наверх… в холл и наверх… Иннокентий Григорьевич!.. Рады, рады!