Елтышевы

– Да кого наладится-то! Что ты мне?! – Глаза Николая округлились, побелели, и Валентина Викторовна готова была ответить криком, но пока сдерживалась, слушала. – Ты что, Валь, не понимаешь совсем? Он же специально так! Как весна, так что-то придумывает. То свадьбу ему подавай, то вот… Сходится – расходится, вообще уезжает. Что, мне дом этот надо? А?! Ему же… Мне и здесь умереть нормально.

Но, видимо, вспомнив, что говорит это в двадцатый, наверное, раз, Николай замолчал. Обхватил ладонью бутылку.

– Не надо, может, Коль, – мягко попросила Валентина Викторовна. – И Денис просил не очень чтоб… Ведь скоро он приедет уже. Поможет.

– Поможет… Не думаю. – Муж плеснул в стопки, но совсем понемногу. – Такие… Как ему здесь после всего? Не будет он… Поживет месячишко, откормится и… Ты думаешь, человек, пять лет отсидевший, будет в деревне торчать?

– Но он говорит…

– Мало что он сейчас говорит. Сейчас, там, он что угодно может говорить. Пойми…

– Ничего я понимать не хочу! – перебила Валентина Викторовна. – Я хочу одно только знать – когда вы, мужики, устроите здесь человеческую жизнь? Третий год пошел. Два лета!

Она очень ослабела за эти несколько минут здесь, но одновременно и взбудоражилась после выпитого, услышанного. И теперь говорила, говорила, сыпала обидными словами на мужа, на сыновей, каждый из которых ее подвел и которые, казалось ей, сидели где-то здесь. Трусливо прятались.

Весна получилась дружной и ранней. Уже в середине марта снег сошел; люди боялись морозов, те, кто имел викторию, плодовые саженцы, накрывали их соломой, сосновым лапником. Но больших морозов не было – дни и ночи стояли парные, живительные. Удивительно рано полезла трава. Правда, распахивать огороды всё не решались, и хоть земля высыхала, люди, будто уговаривая себя, бормотали: «Вернется еще зима, верне-ется».

Елтышевы не могли выйти из тяжелой апатии. Рассада на подоконниках душила друг друга, но разреживать ее у Валентины Викторовны не было сил, даже простейшую еду готовить заставляла себя; Николай, как и зимой, сидел у печки, курил, все о чем-то думал и думал, чего-то, казалось, ждал; время от времени наливал стопку спирта и глотал.

В начале марта привезли заказанную еще осенью железную печку для бани, и, как втащили, так она и стояла у крыльца – устанавливать ее Николай не торопился, да и Валентине Викторовне было как-то все равно. Мылись редко – раза два в месяц – и то кое-как, безо всякого удовольствия.

Весной за спиртом приходить стали реже. То ли денег не было, то ли, что казалось маловероятным, меньше стали пить. Наверное, все же отсутствие денег уменьшило торговлю – весной в деревне всегда становилось туго с деньгами. И это подтверждали участившиеся приходы старушек, покупающих у Елтышевых бутылки по две-три спирта – платить за вспашку, за ремонт построек после зимы, за цыпушек…

В апреле к месту, где был клуб, приехала какая-то бригада, видимо, из Захолмова, и принялась за разбор пожарища. Сгружали в грузовики трубы, недорастащенные головешки, котлы клубовской котельной, раскрошившийся кирпич и увозили. Народ поговаривал, что скоро начнут строить новый клуб, большой, из бетона, с окнами от потолка до пола. Но тут же по дворам пошли местные верующие – несколько бабулек, прося подписать бумагу с просьбой поставить на холмике, где был клуб, православный храм.

«Была ведь тут церква уже, – объясняли. – В шеисят втором сломали. У нас и иконы из ее хранятся».

Приходили к Елтышевым. Николай выслушал их молча и подписал, а Валентина Викторовна спросила:

– А клуб где строить тогда?

– Да рази ж не найдут? – недоуменно подняла брови одна из старушек. – Вон места сколь.

Валентина Викторовна вспомнила ее – когда-то эта старушка, а тогда женщина средних лет, Мария Давченко, работала в сельсовете и ходила в красной косынке. На собраниях горячо выступала.

– И куда вы с подписями?

– В город повезем. Пойдем по кабинетам.

– Что ж… – Валентина Викторовна записала свой адрес, черкнула роспись. Ей было все равно – ту церковь, что стояла раньше на месте клуба, она помнила смутно. На нее, закрытую еще в двадцатых и постепенно разрушавшуюся и разрушаемую деревенскими (кто лист железа сдерет, кто струганную доску, кому камень понадобится), не особенно и обращали внимания. К сносу отнеслись равнодушно, будто ломали старый коровник. В городе из когда-то стоявших там пяти церквей осталась одна, на окраине, маленькая, беленькая, ничем не примечательная. И в крайцентре церквей она не запомнила – там их тоже посносили в двадцатые-шестидесятые годы; на утесе над Енисеем стояла часовня, но воспринималась она не как религиозное здание, а как памятник истории города.

– Храни вас Господь, – зашептали бабульки, принимая лист, – храни Господь…

Первого мая явился Артем. Нарядный, слегка выпивший, какой-то решительно-веселый. Оглядел оценивающе печку у крыльца:

– Для бани? Установить надо.

Николай, тоже с утра принявший граммов двести, был, наоборот, не в духе:

– Давай. Я помогу.

Сын постоял над печкой, потом вошел в дом. Тоже оценил взглядом перемены или отсутствие их. Сел к столу.