Эмансипированные женщины

Она хлопнула дверью, а пани Ляттер повалилась на пол и, захлебываясь от рыданий, терзала руками ковер.

Вбежал Станислав, за ним хозяйка, кто-то из учительниц, наконец Мадзя. Они подняли пани Ляттер, привели ее в чувство. Она успокоилась понемногу и велела всем уйти, кроме Мадзи.

— Подожди меня здесь, — сказала она, помолчав.

Она вышла к себе в спальню и через несколько минут вернулась такая спокойная, что Мадзя вскрикнула от удивления. Ни следа ужасного припадка, только смятое платье и отуманенные глаза напоминали о том, что это та самая пани Ляттер, которая четверть часа назад в приступе каталась по полу.

«Боже, какая сильная женщина!» — подумала Мадзя.

Пани Ляттер подошла к ней и, взяв ее за руку, тихо сказала:

— Послушай… Только дай слово, что не выдашь меня…

— Как могли вы это подумать? — простонала перепуганная Мадзя.

— Так вот, — продолжала пани Ляттер, — я уезжаю… Я сейчас же уезжаю отсюда. Ты должна помочь мне…

— Но, сударыня…

— Не спорь, не протестуй, иначе, клянусь счастьем моих детей, я на твоих глазах покончу с собой, — сказала пани Ляттер.

— Куда же вы хотите ехать?

— Все равно куда. В Ченстохов, в Пётрков, в Седлец. Я уезжаю ненадолго, дня на два, но… хоть один день я не хочу видеть пансион и людей, которые меня здесь окружают. Говорю тебе: если я останусь здесь еще на два часа, я покончу с собой или сойду с ума. А так, я уеду на день-другой, перестану терзаться, соберусь с мыслями…

Она стала целовать и обнимать учительницу.

— Ты поймешь меня, Мадзя, — говорила она. — Ведь и с преступника иногда снимают кандалы и выпускают его на свежий воздух. А я не преступница. Помоги же мне, как помогла бы своей матери. В этом аду у тебя одной сердце ребенка, тебе одной я могу сказать, что… верно, я проклята богом…

— Что вы говорите, успокойтесь! — умоляла Мадзя, пытаясь упасть к ногам пани Ляттер.

Пани Ляттер подняла ее и усадила рядом с собой.

— Пожалей меня, дитя мое, и пойми. Я в тяжелом положении, и нет у меня никого, с кем бы можно было не то что посоветоваться, но хоть поделиться своим горем. Я предоставлена самой себе. Меж тем я могу сойти с ума… Вот и сейчас мне кажется, что стены в комнате прогибаются, что земля уходит у меня из-под ног. Я так боюсь этого дома и этих людей, так они мне противны, что я должна бежать… На один день, Мадзя, на один день избавь меня от них, и, умирая, я буду благословлять тебя… Ты поможешь мне?

— Да, — прошептала Мадзя.

— Тогда пойдем.

Они вышли в спальню, где пани Ляттер торопливо переоделась в суконное платье. Затем она положила в саквояж рубашку, полотенце и, наконец, — бутылку вина с рюмкой.

— Ты погляди, Мадзя, как я несчастна, — говорила она, вытирая слезы. — Если я не вырвусь отсюда, не отдохну, мне грозит пьянство! Я так изнурена, что не могу обойтись без вина, как человек в тифозной горячке. К сожалению, нет такого сильного наркотика, чтобы заглушить ту горечь, которой отравляют нас люди. О, какой человек — подлый зверь! Когда он появляется на свет, мы молимся на него, как на херувима, а через каких-нибудь двадцать лет из него вырастает чудовище… Есть ли ребенок, над которым мать не проливала бы слез, которого не окружила бы нежностью? Для нее он само небо, вечность, божество, а что потом? Рано или поздно все откроется, мать не узнает своего ребенка и поразится, как голубь, у которого выкрали птенца и подсунули ему жабу.

— Вы не должны так говорить… — прервала ее Мадзя, но смолкла, испугавшись своей смелости.

Пани Ляттер устремила на Мадзю любопытный и умоляющий взгляд.

— Говори, говори! — сказала она. — Почему не должна?

— Это не преступление, что Эленка не хочет выходить за Сольского, если она его не любит. Без любви…

— Ты хочешь сказать, что без любви не стоит выходить замуж, — прервала ее пани Ляттер. — А по любви, думаешь, стоит? Ах, дитя, дитя! Я знаю женщин, которые выходили замуж по любви, и что же? Они наживали себе врагов в счастливую пору, изменников во время борьбы за кусок хлеба и насмешников в тяжелые времена. Я скажу тебе, что такое любовь: это выйти замуж за богатого и заключить брачный контракт… Господи Иисусе!.. — вдруг прошептала она, вытягивая руки.

— Что с вами?

— Постой… Уже проходит… Ах, как страшно!.. Бывают минуты, когда мне кажется, что дом рушится… Если бы ты видела стены, когда они начинают прогибаться… Я должна бежать отсюда… я не вынесу… — Она села и, переведя дыхание, продолжала прерывистым голосом: — Я знаю, что все это чудится мне, но не могу отогнать эти призраки… Понимаю, в каком я состоянии, но уже не владею собой. Надо быть сумасшедшей, чтобы сердиться на ученицу, которая прощается с тобой, на панну Марту, когда она угощает тебя бульоном, на всех тех, кто каждые полчаса врывается к тебе в комнату. Ведь это тянется уже много лет, и все время ко мне кто-нибудь врывается… Но сегодня я больше не в силах вынести это. Каждый шорох, каждое слово, каждое человеческое лицо для меня словно раскаленные клинки, которые вонзаются мне в мозг… Я должна уехать, только это может спасти меня…

Около шести часов небо нахмурилось и надвинулись сумерки.