Емельян Пугачев (Книга 2)

Одеяльце призаиндело в ногах…

Было исполнено много старинных, трогающих сердце песен. Пугачёв, облокотившись на стол и подперев кулаком встрепанную голову, слушал внимательно. Устинья, потупясь, сидела не шелохнувшись.

– Теперь послушайте-ка донскую казачью, только, чур, не сбивать меня, – внезапно проговорил, оживляясь, Пугачёв.

Ему давно хотелось показать свое уменье. Не меняя позы, он поднял брови, окинул гостей взором и не спеша запел. Он пел с большим природным мастерством, полузакрыв глаза и прислушиваясь к тому, как звучит родная песня. Его звонкий, доходчивый голос то выразительно взлетал, то падал и бередил сердце. Он пел:

Под ракитовым кустом казак навек уснул.
Перед ним-то стоит его верный конь,
Он копытом бьет во сыру землю,
Выбил ямищу по колено он.

Своего будит он хозяина:

«Ты хозяин мой, млад донской казак,
Ты садись на меня, слугу верного,
Понесу я тебя да на тихий Дон.»

Слова были самые обыкновенные, простые, но певец вкладывал в них столько души, что гости, замерев, глубоко вздыхали, никли головами и уже не могли вырваться из охватившего их сладостного плена. Ну и наградил же бог человека таким даром, ну и горазд же «батюшка» голосом владеть!

– Эту песню, – сказал растроганный Пугачёв, – я перенял от моих конвойных донцов, что были при дворце.

Огромный и могучий, словно отлитый из меди, Пустобаев стоял возле перегородки и не спускал с «батюшки» глаз.

Пугачёв улыбнулся, наскоро обнял Устинью, сбросил с плеч кафтан со звездой и, попробовав, могут ли работать ноги, сказал:

– Эх, притопнуть бы, господа казаки, а то скука берет… Поплясать бы надлежало. Да, вишь, теснота… Простору нет!

– Как это простору нет?! – насупясь, гаркнул Пустобаев и со всей силы ударил кулачищем в переборку. Две доски с хрустом вылетели вон. – Как это простору нет? – повторил мрачно Пустобаев и двинул кулаком во второй раз.

Доски снова затрещали, вылетели вон. – Как это простору нет? – сказал Пустобаев в третий раз и, навалившись плечом на дверные косяки, вместе со всей рухнувшей перегородкой растянулся в соседней горенке.

Дружный общий хохот, победные крики, будто неприступную крепость взяли. Молодые казаки, бабы, девчата живо убрали древесный хлам – зальце стало вдвое больше, плясы начались.

Первым бросился отплясывать неуемный Пустобаев. Мужественное лицо его было все так же хмуро, почти мрачно, но вся душа в нем хохотала и козырилась.

Эх, лапоточки мои – рыта бархата,
Вы онучи мои – объярь алая!

Когда он пустился вприсядку, гуляки выкрикивали:

– Легче, легче, подполковник! Мотри, на бороду себе не наступи…

…Перед утром молодых повезли на новую квартиру, в дом Бородина. И как только залез Пугачёв в сани, рядом с Устиньей, вдруг отрезвел он, да так, что кровь смерзлась в жилах.

«Эх, Емельян, Емельян, отпетая твоя головушка», – подумал он с тоской и злобой.

Луна уже не сияла, как раньше, но звезды пылали еще ярче, и в их холодном огне зловеще вычерчивались на сизом небосводе высокая колокольня и зубчатые стены крепостного частокола. Вот она крепость – вся как на ладони, а поди-ка выкуси ее… А там – Оренбург, а за Оренбургом многие тысячи подобных крепостей – до самого аж Петербурга.

Он откинулся к задку саней, отдаваясь своему мрачному раздумью, тяжело, протяжно вздохнул. Устинья вся затаилась: вот оно, начинается… И чем дальше летели минуты, тем угрюмей становилось на сердце у нее. Не выдержав, она уткнулась в пушистую шаль и всхлипнула.

Емельян Иваныч опомнился. Он высвободил из-под шали голову новореченной супруги, зажал в своих ладонях девичьи щеки и заговорил голосом, какого Устинья не слышала раньше, не услышит и потом – до конца дней её с этим желанным и страшным человеком.

– Ястребок мой сизый… подстреленный, – вымолвил он и вздохнул еще тягостней.

Тройка лихо подкатила к изукрашенному флагами крыльцу Бородина.

Из-под порожек с пронзительным лаем выскочила востроухая собачонка, человек замахнулся на нее с облучка кнутовищем:

– На царя гавкать, а!..

И грозно полез с облучка, но Емельян Иваныч остановил его:

– У нее хозяин дома – царь, на том стоит!

***

На другой день были розданы свадебные подарки новой родне и духовенству. Начальствующие лица пришли поздравить молодых. Благочестивый атаман Каргин – голова у него обмотана, переносица расцарапана, глаз распух – кланяясь государю, сказал смиренно:

– Вот батюшка, ваше царское величество, со свадьбы-то твоей по-лягушечьи довелось до дома-то добираться…

– Как по-лягушечьи? – улыбнулся Пугачёв.

– А так, по-лягушечьи… Где поползешь, а где и прыгнешь. Вот глаз подбил.

Пугачёв засмеялся и, обратясь к Овчинникову, спросил:

– А где Грязнов старик да Кузнецов Иван? Помнится, я их к графу Чернышеву направил, к Чике.