Емельян Пугачев. Книга 3

Очевидно, речь идёт о середине августа, так как ранили Горбатова на поле боя где-то между Саратовом и Камышином или вслед за взятием последнего — 11 августа. В наброске также говорится, что вскоре после того Пугачёв снарядил отряд, чтобы разведать об участи офицера. Меж тем в середине сентября Пугачёв уже был в руках предателей.

Разумеется, события, изложенные в наброске, легли бы в основу самостоятельной главы, причем история Даши в Яицком городке могла войти составною частью в главу о пребывании там Пугачёва.

В заметке «Падуров и офицер» имеется в виду запланированная автором, но нереализованная беседа Падурова с офицером Горбатовым.

Памятка из блокнота «О народной национальной культуре» свидётельствует о высказываемом не однажды писателем намерении привлечь необходимый материал для особой главы в романе о величии духовной и материальной культуры русского народа.

Глава «Суд и расправа», не включенная в последнюю часть третьей книги по соображению фабульного и композиционного порядка, имеет самостоятельную ценность как материал, дополняющий характеристику быта и нравов эпохи.

Думы Пугачёва (Возле Ласточки).

Такой глубокой тьмы в душе, такого голого отчаянья Емельян Иванович никогда еще не чувствовал.

Сердце его сжималось до боли, кричать хотелось. Но не от физической боли хотелось кричать ему, он всякую боль перенес бы шутя, а от какого-то непонятного страха, от той пугающей пустоты, которая засосала его всего как бездонная, вязкая, холодная трясина. Вот уходит он в эту трясину по грудь, по плечи, вот сейчас погрузится голова его, и замрет вопль о помощи, и глаза будут слепы, и никакого следа не останется от него…

Гроб! Он в земле, во тьме, в трясине, и над ним тьма.

— Один я, Ласточка, один… И не на кого руку опереть! Были возле меня люди, да исчезли… Один! (Рассуждение.).

— Эх, Ласточка… Передрогло сердце у меня. Душа передрогла.

(Рассуждение.) — Идёт по миру молвь: горе проходчиво… Не верь, Ласточка! Уж ежели кого полюбит горе, жди погибели. (Рассуждение.) И встают пред ним картины печальные… и т. д.

— Да, Ласточка… Поневоле крылья сложишь, поневоле в лице помутишься… (Рассуждение.) И снова, и снова идут пред ним воспоминания.

— Слыхал я, да и сам певал проголосную… Вся правда в той старинной песне:

Сижу на коне я.
А конь не обуздан.
Смирить коня нечем,
Возжей в руках нету.

Вижу я погибель,
Страхом весь объятый.
Не знаю, как быти,
Как коня смирити.

И припоминается ему другая песня, пред началом своей «царской» миссии:

Ты бежи, бежи, мой конь,
Бежи, торопися!

— Люди думают, что человеку только свой крест тяжел, Ласточка. Ан нет… И другим тяжко… Взять трудников-крестьян, а того верней — заводских людей работных, — уж им ли не каторга?! А живут! Плачут, да живут, несут крест свой. Вот и я — взвалил на себя ношу, аж ноги подгибаются. Да и взвалил-то не сам, не своей охотой, а уж так пришлось.

Он долго моргал глазами и добавил:

— Шибкая жалость к людишкам душу мою сразила, всю изранила.

— А я не страшусь, не страшусь своего конца. Прежде смерти не умру.

Не о себе страшусь, о деле. Не свершил того, что задумал, что в мысли пало. Посередь пути остановился. Не похвалит меня народ, ругать будет.

Память обо мне погибнет с шумом. Народ-то скажет: где же земля-то, где воля-то, где устройство-то казацкое, что батюшка обещал? Эх, батюшка, батюшка, всего наобещал, да ничего не дал. И сам загинул, и нас под обух подвел… Гори ты, батюшка, огнем вечным… Обманул ты нас! Вот это самое зубами мое сердце рвет, чавкает, как волк падину… Эхма!»

Офицер Горбатов и Даша. (Набросок к 3 части третьей книги).

Даша находится на барже с шестью пленными девушками дворянками. Они под караулом. Когда с Саратовом было уже кончено, казак с баржи докладывает Пугачёву, как быть с дворянками.

— Мне теперь не до девок. Пускай пока в барже живут. Кормить, поить, зла им не делать. И чтоб караул был.

Армия снимается, идёт вперед на юг. Даша в отчаяньи. Она узнает от казака, что Горбатов жив, здоров. Он казака до Пугачёва проводил. Баржа снимается, выходит на фарватер. Еще момент — и все упущено: Пугачёв, а вместе с ним и Горбатов уйдут, отдалятся от Волги. Она на клочке бумаги пишет углем: «Батюшка, допустите меня к себе… Я — Даша Симонова». Казак не соглашается отвезти. Даша падает пред ним на колени. Нет, не согласен!

Даша, перекрестившись, бросается в воду в надежде достичь берега. Но плавает она плохо. Казак бросается за нею. Ловит её за косу, спасает.

После этого, на другой день, казак соглашается отвезти записку. Плывет на лодке. В это время идёт бой. Казак все же подает записку Пугачёву.

— Чего это такое наварачкано?

— Это от девицы одной. Она называет себя Симоновой Дарьей.

— Ааа… Эвот чего… Стало — жива? Да как она попала-то? Вези!

— Одну?

— Одну!