Эми и Исабель

Обиднее всего, что это была правда. Конечно, это Исабель решила, ведь она сама когда-то мечтала стать учительницей. Собственно, ничего плохого в этом не было. Эми так и представляла себе большую часть своей жизни.

— Я хочу стать учительницей, — тихо ответила она и почувствовала, что он поставил на ней крест своим равнодушным «хорошо».

Сара Дженнингс решила пойти в клоуны и уехать с цирком шапито. Мистер Робертсон дружески закивал, выражая самую горячую поддержку и уважение.

Эми его возненавидела. Она ненавидела его манеру сидеть на столе, поставив одну ногу на стул, и привычку закатывать рукава. За исключением первого дня, он больше никогда не надевал пиджака. Зато потерял галстук и стал закатывать рукава рубашки. Она ненавидела, когда он кивал, как петух. Когда ерошил испачканной мелом пятерней свою курчавую шевелюру, когда он спрыгивал со стола и устремлялся к доске, писал цифры, рисовал треугольники и с такой силой ставил точку, что мел ломался надвое, куски рассыпались по полу, а он порой даже не подбирал их, словно объяснение было слишком важно, слишком существенно, чтобы отвлекаться на какой-то там мел.

Она ненавидела то, что он нравился ее одноклассникам. Что они приходили в восторг от его неожиданных глупых вопросов (как-то раз он прислонился к доске, посмотрел на Элси Бакстер и спросил: «А у вас не бывает ощущения подавленности?»). И как все балдели от этих вопросов! Только и слышно было: «Мистер Робертсон такой классный! Он крутой». Ей он казался просто лицемером.

— Возомнил о себе невесть что! — жаловалась она Стейси Берроуз, прикуривая сигарету за школой.

Стейси было пофиг. В классе тупиц, где она училась, преподавала миссис Уэзербай. Но Стейси было бы фиолетово в любом случае.

— Все мужики — мудаки, — заметила она, выпуская дым через ноздри.

Эми сказала матери, что вместо мисс Дейбл у них теперь какой-то странный мужчина с бородой.

— Маленького роста? — спросила Исабель из ванной, полоща в раковине колготки.

— А ты что, видела его? — спросила Эми обескураженно.

— Нет, — покачала головой Исабель и повесила колготки сушиться на крюк для душа, — но невысокие мужчины часто отпускают бороду. Она придает им мужественности.

Эми восхитило, как здорово мама во всем разбирается.

— Твое дело — трудиться, и только это имеет значение, — сказала Исабель.

И Эми прилежно склонялась над партой в жарком и душном классе под гудение батарей в углу. Флип Роули больше не смотрел на нее как на будущую актрису, что не мешало ему списывать, скашивая глаза в ее тетрадь. Ее длинные локоны скрывали большую часть лица, пока она трудилась над решением уравнений, стараясь ни на что не обращать внимания.

Пока мистер Робертсон не спросил однажды:

— Эми, отчего вы прячетесь за своими волосами?

Что-то горячее кольнуло ее под мышкой.

Он стоял в обычной своей позе, прислонившись к стене, скрестив руки и упираясь в стену одной ногой, выпятив грудь колесом. Стукнуло что-то внутри радиатора. Кто-то уронил карандаш.

— У вас великолепные волосы, это любой скажет. Но вы за ними прячетесь. Нам почти не видно вашего лица. Вы это осознаете?

Конечно, она не могла не осознавать.

— Вы словно черепаха, Эми, — он отошел от стены, — только черепаха без панциря — карапаксом вам служат волосы.

В классе раздался смешок, как будто он сказал что-то неприличное, хотя никто, включая саму Эми, не знал, что означает слово «карапакс».

— Недавно мне попалась в журнале одна карикатура, — продолжал мистер Робертсон, идя между рядами к своему столу, — я смотрел на нее и думал о вас.

Тупая, тошнотворная боль вступила Эми в голову.

— Встретились две черепахи. Одна приветливо высунула голову из панциря, а вторая спряталась в домике. Приветливая черепаха и говорит: «Выходи скорее, тебя уже все заждались».

Класс снова засмеялся, а мистер Робертсон постучал костяшками по столу.

— Так выходите скорее, Эми Гудроу, все вас уже заждались.

Ненависть, которую она испытывала к нему, была такой чистой, сродни утешению, словно Эми ненавидела мистера Робертсона всю жизнь. Она уставилась в тетрадь, бездумно обводя уже написанные цифры, и представляла длинную шею своей матери, и ей хотелось плакать при мысли о том, что она — черепашье отродье, что мужчина, который недавно видел в ней поэта (и актрису), теперь сравнил ее с черепахой. Звонок промчался по классу, затрезвонил в коридорах, где уже открывались двери классов, громко стучась о стены. Заскрипели стулья, захлопали учебники. Он окликнул ее уже в дверях:

— Одну минуту, Эми, я бы хотел с вами поговорить.

Эми покорно остановилась, прижимая книги к груди. Одноклассники, проходя мимо, переводили взгляды с нее на мистера Робертсона. Он дождался, пока класс опустеет, а потом тихо и серьезно, словно открывая Эми большой секрет, сказал:

— Кажется, я обидел вас. Я не хотел, примите мои извинения. Я очень сожалею.

Она кивнула, глядя мимо него. Они были почти одного роста. Эми нарочно косолапила, чтобы ее рост не бросался в глаза, но все-таки она была высока, настолько, насколько он был мал ростом, и потому лица их были близко-близко.