Эмигранты

– Революция – взрыв недовольства народных масс, доведенных до известного предела лишений и страдания. Оставим на время моральную оценку. Революция опрокидывает причины, порождающие недовольство. Опрокидывает, но никогда сама как таковая не становится творящей силой… Мирабо, Дантон, Робеспьер были только разрушителями…

– Так, так, – кивала шляпа.

– Революция порождает контрреволюцию, – обе силы вступают в борьбу. Оставим и тут моральную оценку… Если революция – биологический закон, неизбежно возникающий, когда старое общество уже не в силах прокормить, разместить, дать минимум счастья новому поколению, то контрреволюция – такой же биологический закон самосохранения старого общества… Таким образом, обе эти силы являются амплитудами одной и той же волны… Если революция – это хаос, анархия, разрушение, то контрреволюция – это бешенство сопротивления, жажда кары, наказания, тот же хаос… Как раз такую картину вы и наблюдали у Деникина…

– Так, так…

– Революция и контрреволюция качаются вверх и вниз, как отрезки одной и той же волны… Если посторонние силы не вмешаются в это качание и не остановят его, то оно окажется длительным и истощающим…

В первый раз за время разговора у англичанина приоткрылись зубы, крепкие и желтоватые, и под тенью шляпы юмором блеснули глаза.

– Вы видели на юге России у белых ужас и грязь, погромы и бессовестную спекуляцию, пьяную злобу и растление нравов… Вы, любящий и хорошо знающий Россию, были потрясены недоумением: куда же девался русский гений, породивший Петра Великого, Пушкина, Достоевского, Льва Толстого?… Вы увидели одни разнузданные толпы гуннов…

– Гунны, гунны, – сквозь зубы подтвердил англичанин.

– Мистер Вильямс, откуда нам взять эту умиротворяющую, эту организующую наш вечный хаос – высшую моральную силу? Наше спасение в тех варягах, как и встарь, как и всегда… Мы должны призвать новых варягов, чтобы вмешаться в нашу драку белых и красных, разнять враждующие стороны и силой, если нужно, сурово обуздать дикого гуннского коня. Вот тогда снова у нас возьмут верх силы государственности… Снова духовное и интеллектуальное возьмет верх над биологией… Где же эти варяги?… (С лукавой улыбкой он похлопал мистера Вильямса по плечу.) Англия, мой дорогой друг, Англия. Только Англия сейчас может взять на себя великую миссию умиротворения взбушевавшегося человеческого океана. И вы это должны сделать со всей решительностью, со всей хваткой бульдога… И вы это сделаете – хотя бы во имя самосохранения. Никогда, ни днем, ни ночью, не забывайте, что бешеные волны революции уже захлестывают Германию и даже Францию, уже подкатываются к этим берегам…

Говоря это, человек со взъерошенными от ветра седыми усами протянул руку к меловым обрывам Англии.

Мистер Вильямс покачал шляпой.

– О нет, это прочно…

Когда старик и англичанин двинулись дальше вдоль борта, Левант спросил Налымова:

– Кто этот говорун с усами? Знакомое лицо…

– А черт его знает, – лениво ответил Налымов, – сволочь какая-то недостреленная.

– Слушайте, да это же профессор Милюков.

На пристани не оказалось ни носильщиков, ни такси. Это было по меньшей мере странно и необычно. Пассажиры заволновались, одни пошли объясняться, другие – пешком на вокзал. Леванту и Налымову пришлось тащить в руках увесистые, из свиной кожи, чемоданы (приобретенные для представительства).

На вокзале тоже не оказалось носильщиков. Бормоча левантинские проклятья, Левант ввалился, наконец, в купе.

– Видели что-нибудь подобное? Это – Англия! С ума они сошли!

Затем вагон начало толкать взад и вперед. По перрону взволнованно прошел начальник станции, – у него дрожали губы. Левант с бешенством высунулся в окошко:

– Слушайте, алло! Что случилось? Почему нас толкают? Я буду жаловаться, черт возьми! (Начальник что-то извинительно пробормотал.) Потрудитесь сделать, чтобы я сидел спокойно…

– Да сядьте вы, левантинец, – с досадой сказал Налымов.

Наконец тронулись. За вагонным окном понеслись ряды однообразных кирпичных домов, напоминающих гигантские, закопченные углем соты, огороженные зеленые поля, со столетними одинокими дубами, парки, островерхие кровли церквей, снова – огороженные поля, ручьи, ряды прокопченных рабочих домишек.

Левант с юмором стал поглядывать на хмурого, подтянутого Налымова.

– Знаете, я вас даже начинаю побаиваться. Вас бы посадить губернатором в военное время где-нибудь в Малой Азии, ой-ой, что бы вы натворили! Между нами: вешать вам приходилось? (У Налымова презрительно дрогнула верхняя губа.) Большой артист, честное слово. Я в вас не ошибся. Только послушайте, Налымов, ни капли спиртного, клянитесь мне.

Поезд, как в тоннель, ворвался в линии фонарей и освещенных окон; загрохотали виадуки, сверху, снизу пересекая путь, понеслись поезда, трамваи, и паровозный дым лизнул грязно-стеклянные своды вокзала – Лондон!