Эмиграция, тень у огня

— А кто такая Мара? — спросила я.

Из Ритиной кабинки выглянул удивленный Фима Пушман — поглядеть на меня.

— Вы что — не слыхали о Маре Друк? Это известная отказница.

Тут Яша, приревновав Фиму к биографии Мары, сам начал рассказывать историю чудесного избавления семейства Мары Друк на личном вертолете миллионера Буммера, то и дело вставляя свое «но не за то боролись», хотя можно предположить, что десять лет сидевшая в отказе Мара боролась именно за то.

Впрочем, биография Мары занимала его недолго; его охотничий интерес переключился на вечную, тупо покорную дичь, Фиму Пушмана.

— А скажите-ка, Пушман, конгрессмен вы мой, — поигрывая пальцами по ремням портупеи (так пианист бегло пробует клавиатуру), начал Яша, — правда ли, что в городе Горьком особенным успехом у населения пользовались ваши праздничные снимки покойников в гробу?

— Они не были покойниками! — встрепенулся Фима.

— Я и говорю: живой человек выглядит в гробу привлекательней, чем дохлый, это вы неплохо придумали. И хорошо шел клиент?

— Я профессионал! — с вызовом ответил Фима, уже почуявший, что Христианский взялся за свое. — Клиенты моей работой были довольны.

— Конечно! — в упоении заорал Христианский, закатывая глаза. — Я ни в коем случае не умаляю вашего профессионализма! Просто мне интересно, платил-то кто: родственники усопшего или сам покойный?

— Платил покойник, — скромно подтвердил Фима и, запоздало осознав Яшино коварство, отчаянно восклик- нул: — Но он был живой!

На какое-то мгновение этот запредельный бред показался мне диалогом из пьески авангардного драматурга.

Вдруг в своей кабинке захохотала Катька. Будучи от природы гораздо сообразительней, чем я, она и поняла все быстрее: талантливый фотограф Фима Пушман сумел поставить на твердые рельсы обычай рабочих масс города Горького фотографироваться всей семьей с дорогим усопшим в гробу. И многих потенциальных усопших он уговаривал сняться заранее в кругу семьи, пока смерть не исказила дорогие черты.

— Брось, — сказала я позже Катьке, — ни за что не поверю! Этого просто не могло быть!

— Почему? — весело возразила Катька. — Ты жизни не знаешь! Люди как рассуждают: фото остается внукам и правнукам, кому охота фигурировать в веках с тощим желтым носом? Фима арендовал гроб, держал его в ателье, клиент приходил красивый, выбритый, праздничный, укладывался на минутку — вокруг родные и близкие — чик! — вылетает птичка, и человек идет дальше праздновать Первое мая или там Седьмое ноября.

— Нет! — повторила я твердо. — Этого не могло быть. Нормальный человек всегда отталкивает от себя смерть.

— Дура… — проговорила Катька неожиданно грустно. — Ты что, забыла, как пьют в России?

После обеда явилась заказчица из Сохнута забирать готовую брошюрку о новых правилах таможенного досмотра, и Яша, сцапав свежую жертву, полтора часа мытарил ее у компьютера, экзаменуя на предмет всевозможных существующих и несуществующих программ и ласково доказывая ничтожность экзаменуемой.

— Вы, конечно, знаете — сколько мегабайт вмещает харддиск этой модели IBM? Ну-ка, ну-ка… Не знаете? Помилуйте, это знает любой питомец интерната для слабоумных… — Или что-то вроде этого.

Заказчица жалко улыбалась и сосала через трубочку минеральную воду из пластиковой бутылки.

Наконец, отпустив полудохлую сохнутовскую мышку, Яша съел последний банан и обеими руками защелкнул пустой кейс тем же движением, каким взмокший дирижер оркестра сажает заключительный аккорд симфонии.

— Я побежал к Апису на Бен-Иегуду, — сказал он, — на заседание совета директоров. Если кто позвонит — буду завтра с утра.

У дверей он обернулся и, лучась подленькой рыжей ухмылкой, добавил:

— Ночью будут бомбить.

Когда за Яшей захлопнулась дверь, Катька сказала громко:

— Полководец долбаный!

* * *

Средь ночи запели трубы Страшного суда.

Нет, грешно обижаться: недели за три объясняли по радио, как именно в случае воздушной атаки будет гудеть сирена. Просто мы не знали, что один из самых мощных районных усилителей звука установлен на крыше нашего дома, то есть на наших головах. Поэтому леденящий душу слаженный вой, взмывающий и ныряющий куда-то в глубины живота, никак нельзя было принять ни за что иное, как только за пение труб Страшного суда.

Я осталась лежать, совершенно распластанная этим воем.

Выскочил из соседней комнаты Борис, крикнул:

— Что ты валяешься?! Немедленно в комнату! — поднял на руки оглушенную со сна дочь и понес в наше убежище.

Там уже метался возбужденный и, кажется, ужасно довольный всем происходящим наш пятнадцатилетний балбес. Поддергивая спадающие, на слабой резинке трусы, он то хватал коробки с противогазами, то бросался на кухню за ножницами.

Когда Борис закрыл дверь и принялся заклеивать щели клейкой лентой, сын с воплем «Салфетки забыли!!!» стал рваться наружу, так что для успокоения пришлось дать ему по шее.

Путаясь в резиновых завязочках, стали надевать специфически воняющие противогазы. Руки у меня тряслись, как на последней стадии Паркинсона. Борис отобрал у меня противогаз и стал надевать мне на голову, рявкая: «Подбородок в выемку! Подбородок, я сказал, в выемку!»