Эмма

       If that high world, which lies beyond
       Our own, surviving Love endears;
       If there the cherish'd heart de fond,
       The eye the same, except in tears —

       How welcome those untrodden spheres!
       How sweet this very hour to die!
       To soar from earth, and find all fears
       Lost in thy light — Eternity!

       It must be so: tis not for self
       That we so tremble on the brink;
       And striving to o'erleap the gulf,
       Yet cling to Being's severing link.
       Oh! in that future let us think
       To hold each heart the heart that shares,
       With them the immortal waters drink,
       And soul in soul grow deathless theirs! [8]

И это переписывают в альбом подруге, по складам, детскими каракульками? Сколько смешного в мире!

"Спешу уведомить вас, милая Фанни, что, слава богу, все дела мои в Саратове кончились, я вчера еще выехал бы отсюда, если бы не простудился и если бы доктор не посоветовал мне не пускаться в дорогу с моим кашлем. Зная чувства ваши и судя о них по своим, прошу вас не беспокоиться обо мне и уверяю, что болезнь моя совершенно ничтожна. Вы можете вообразить, с каким нетерпением желал бы я поспешить к вам в Москву, где ожидают меня любовь и счастие. Завидую этому письму, которое увидит вас прежде меня. Мысль о вас никогда не оставляет меня, и нередко даже благотворный сон представляет мне ваш прелестный образ. Недавно был я у дяденьки Богдана Богдановича. Он сам и милое семейство его любят вас заочно, как сестру и дочь, хотя еще и не знают лично. Папенька и маменька препоручают вам свидетельствовать их почтение вашему дедушке и бабушке".

Таково было письмо, которое прочитала Эмме подруга. Это было письмо от жениха ее молодого и очень милого человека, который ходил к ее отцу три года, наконец предложил Фанни руку, был сговорен и уехал в Саратов испросить позволения отцовского на свадьбу и устроить свои дела.

— Не правда ли, как он мило пишет, как он меня любит? — вскричала Фанни.

Эмма молчала.

— Ты сегодня пренесносная, — продолжала Фанни. — Радуешься над дрянным цветком, а не восхищаешься письмом моего жениха! Мило ли оно?

— Нет! — отвечала Эмма рассеянно.

— Эмма! — вскричала ее подруга, сердито отодвигаясь от нее.

Эмма опомнилась и спешила уверить подругу, что она сама не знает, что говорит.

— Я ведь хорошо знаю тебя, Эмма: ты опять сегодня вздумала мечтать; опять начиталась своего Шиллера!

— Нет! я недели две не читала его и едва ли примусь за него скоро.

— Что ж за причина твоей рассеянности? Посмотри, что за прекрасный день! Как все цветет, как все хорошо!

— Да! — отвечала Эмма, вздыхая.

— Мой Теобальд приедет; мы будем танцевать, много танцевать!

— Я рада! — сказала Эмма, и слезы капнули из глаз ее.

Фанни испугалась, бросилась к подруге, обняла ее, просила простить и клялась, что не хотела огорчить ее.

— Я и не грущу; право, я весела, и ты меня ничем не оскорбила, Фанни!

— Но я говорю о своем счастьи, когда ты печальна!

— Я не завидую твоему счастью, Фанни; клянусь богом, не завидую! Мне иногда даже бывает жаль тебя.

— Милый друг! что с тобой сделалось?

— Прости меня, Фанни! Я печалю тебя моими словами!

— Нет! но я тебя не понимаю: этого прежде не бывало. Я заметила, что с тех пор, как я невеста Теобальда, я вовсе не узнаю тебя!

Поверят ли: беспокойное чувство ревности и вместе самодовольства блеснуло в глазах Фанни; но, прибавим к чести ее сердца, — на одно мгновение.

Ничего этого не замечая, Эмма продолжала печально:

— Не ты виновата в этом, Фанни, — уверяю тебя, не ты. Это глупость, вздор — мечты самые нелепые…

— Ты мне расскажешь их?

— Ради бога, не спрашивай! Я сама их не понимаю и не умею растолковать.

— Тебе скучно?

— Нет! не скучно и вовсе не грустно. Но мое чувство походит на состояние человека, которого посадили в клетку и которого невидимая какая-то сила удерживает между небом и землею. Он сам не понимает, где висит его клетка; вокруг него пустота, и ей нет конца ни края, этой пустоте, Фанни: пустыня совершенная! Иногда по ней пролетает мимо его что-то милое такое, раздаются звуки такие чудные — ах! какие чудные… И вдруг все исчезает; и являются и летят мимо привидения, такие страшные, что он от ужаса закрывает глаза…