Эмма

Тут, поскольку Леон коснулся проблем в области, которую я склонен считать до определенной степени своей, я выскажу и некоторые собственные соображения. В идеале автору, который подобно мне видит в литературе прежде всего лишь или даже исключительно — предмет интеллектуальной роскоши, конечно же, лучше держаться подальше от политических страстей, в трясучке которых бьется современное ему общество. Но что делать такому автору со своей безвестностью? Ведь он подобен пешеходу, идущему вдоль рельс железной дороги и высокомерно глядящему на проносящийся мимо грохочущий локомотив, влекущий за собой наполненные читающей публикой вагоны. Пример: вот писатель, склонный к ипохондрии и психопатии. Книги его естественным образом ипохондрией и психопатией тоже пронизаны, именно они выгодно отличает его произведения от творчества других авторов. Но этого мало, чтобы привлечь и удерживать внимание публики, но если он, например, откажется подать руку политическому лидеру, объявит громкий бойкот кому-нибудь, то есть будет вести себя как классический пророк и психопат, у него несравненно больше шансов в борьбе за внимание общества. Особенно если характер его выступлений согласован с расписанием поезда, чей маршрут проходит через всю Европу, от пункта «О» в столице какой-нибудь скандинавской страны до пункта «М», расположенного где-нибудь в близости Гибралтарского пролива. Признаю, не стоит читать произведений писателя, который настолько глуп, что не способен к художественным талантам присовокупить элементарные навыки агента по сбыту собственной литературной продукции. Если я задумаюсь об известности, то над инструментарием ее достижения мне придется основательно поразмыслить. Но способен ли я к действиям такого рода? Не достаточно ли мне оставаться писателем одного внимательного, понимающего и сочувствующего мне читателя? Моей Эммы, конечно же, трусливо отгородившись от всех других людей фразой поэта, с всегдашней кажущейся легкостью стекшей с его пера на бумагу: «Люди верят только славе…». А здорово было бы, подумал я, если бы запретили вдруг кино, театры, телевизор, интернет и всех авторов, кроме меня, и тогда моя повесть об Эмме стала бы для человечества чем-то вроде Библии.

А вот высказывание Леона об израильских арабах: они как комары на задницах парочки, занимающейся любовью в лесу, — катаются верхом, едят и пьют вволю, смотрят трехмерное порно, но своим жужжанием и укусами портят удовольствие любящим. Впрочем, арабоненавистником он не был и в шутку с удовольствием повторял ответ Сергея Витте на вопрос Александра Третьего («Правда ли, что вы стоите за евреев?»): «Если вы не можете утопить их в море, дайте им жить».

Я, признаться, чуть не замер с открытым ртом, когда Шарль, наш скромняга Шарль, спросил, принципиально ли отличаются «наши арабы» от евреев в Европе? Я возмутился этим сравнением, но Леон только усмехнулся.

В свое время, еще до знакомства с Оме, мы все втроем, по очереди, прочли «Историю евреев» Джонсона, и Эмма как-то вспомнила, что родственник Оме, Курт Тухольски, там упоминался. Мы разыскали это место. «…исходившее слева печатное насилие играло на руку антисемитам. — Значилось в главе о Холокосте. — Многие из его (Тухольски) заявлений были сознательно рассчитаны на то, чтобы вызвать ярость у людей. «Нет в германской армии такого секрета, — писал он, — который я с готовностью не передал бы иностранной державе». Однако разъяренные люди, особенно если они не наделены красноречием и не способны ответить тем же, вполне могут дать ответ физически или проголосовать за тех, кто может; а Тухольски и его собратья сатирики злили не только профессиональных армейских офицеров, но и семьи бесчисленных резервистов, погибших на войне. А уж антисемитская и националистическая печать постарались, чтобы самые ядовитые насмешки Тухольски приобрели самую широкую известность». Мы поискали еще информацию о Тухольски в Интернете, и оттуда узнали, что он никогда не скрывал своего еврейского происхождения, но считал себя скорее немцем, чем евреем. Он был убежден, что фашизм победил в Германии надолго, его книги нацисты сожгли, потом его самого лишили гражданства и выслали за антигерманскую деятельность (1933). Он жил в Швеции и вскоре после того, как в шведском гражданстве ему было отказано, покончил с собой (1935). «Жалко все-таки немецкого холуя», — прокомментировал добрый Шарль, с легкостью позаимствовав терминологию из советских фильмов нашего детства.