Эмма

Эмма сознавала, что на деле Джейн Ферфакс совершенно не заслужила с ее стороны подобного неприязненного отношения; она так старательно раздувала все подлинные и мнимые недостатки Джейн, что всякий раз, впервые увидев мисс Ферфакс после долгого перерыва, Эмма не могла не чувствовать, что была к ней несправедлива. И теперь, нанеся спустя два дня после прибытия Джейн визит вежливости, Эмма находилась под впечатлением тех самых внешности и манер, которые она поносила все два года. Джейн Ферфакс была очень изящна, поразительно изящна! Эмма почитала изящество высшей добродетелью. Рост у нее был очаровательный, как раз такой, о котором все говорят: «высокая», но никто не скажет: «каланча»; фигурка отличалась особенной грацией; она не была полна и не казалась чрезмерно худой, хотя вследствие болезни скорее приближалась ко второй из двух крайностей. Эмма не могла не оценить ее красоты: да, верно, ее личико прелесть – черты просто точеные! Со времени прошлого приезда она еще больше похорошела. Черты лица Джейн трудно было назвать правильными, однако красота ее ласкала взор. Глазам ее, темно-серым, с темными ресницами и бровями, Эмма никогда и прежде не отказывала в похвале, но кожа, к которой Эмма привыкла придираться, называя ее слишком бледной (ей недостает румянца), была такой чистой и нежной, что румянец был тут, пожалуй, и ни к чему. Джейн обладала тем типом красоты, в котором правило бал изящество. Однако, согласившись вслух с тем, что мисс Ферфакс красива (а про себя она давно признавала Джейн красавицей), Эмма должна была бы, по чести и в соответствии со своими правилами, прилюдно восхищаться ею: изящество – все равно, внешности ли, ума ли, – редко встречалось среди обитателей Хайбери. Никакого намека на вульгарность, сплошные достоинства и заслуги.

Короче говоря, во время первого визита Эмма сидела и дивилась на Джейн Ферфакс, вдвойне довольная собой: она с удовольствием любовалась мисс Ферфакс и отныне решила воздавать ей должное. Она более не будет выказывать своей нелюбви к ней. Напомнив себе ее историю, ее теперешнее положение, приняв во внимание ее красоту, Эмма не могла не пожалеть бедняжку: когда она думала, какая судьба уготована этому изяществу, откуда суждено ей упасть в бездну, как ей придется жить, она ощущала невозможность чувствовать по отношению к Джейн что-либо, кроме жалости и уважения. Особенно если к хорошо известным частностям ее жизни, и без того вызывающим сочувствие, добавить в высшей степени возможную вероятность ее влюбленности в мистера Диксона, которую Эмма так легко домыслила сама. В таком случае ничто не могло быть более достойно жалости и более почетно, чем жертвы, которые Джейн готовилась принести. Эмма испытывала большое желание оправдать Джейн за попытку соблазнить мистера Диксона и увести его от жены или за иные неблаговидные поступки, которые поспешило приписать мисс Ферфакс ее воображение. Если и присутствует в ее истории чувство, это, скорее всего, безответная и несчастная любовь лишь с ее стороны. Джейн, вероятно, бессознательно вдыхала сладкий яд, когда вместе с подругой участвовала в беседах с ним; и теперь, наверное, она отказалась от поездки в Ирландию из самых лучших, самых чистых побуждений, преисполнившись решимости отдалиться от него и его родственников, как можно скорее вступив на стезю тяжкого труда.

В результате Эмма покинула домик Бейтсов с таким умягченным сердцем и преисполненная такими добрыми чувствами, что на обратном пути уже мысленно производила смотр местных кавалеров и сокрушалась, что в Хайбери не отыскать достойного Джейн молодого человека, способного обеспечить ей независимое существование; не найдется ни одного, кого она могла бы спокойно рекомендовать ей в мужья.

Отрадное это было чувство, но продолжалось оно недолго. Прежде чем Эмма успела публично связать себя заявлением о вечной дружбе с Джейн Ферфакс или пошла бы еще дальше, отрекшись от былого предубеждения и заблуждений, она ограничилась тем, что заявила мистеру Найтли:

– Она определенно хорошенькая. Она даже больше чем хорошенькая!