Эммануэль. Римские каникулы

После этого страстного порыва Эммануэль замолкает. Она знает, что не всегда легко объяснить их концепцию любви. Даже Марианну, например, мучают противоречивые чувства… Она напрасно ждет ответа Сильваны, которая, возможно, является ее сообщницей в этом деле, а может быть, и наоборот. Ее таинственная хозяйка показалась ей свободной от моральных ограничений. Ее поведение ставило в тупик.

Сильвана поднимается. Ей остается переписать лишь две подписи.

– Обед будет подан в самое ближайшее время, – говорит она бесстрастным тоном. – Я хотела бы закончить раньше.

* * *

Обед получается долгим и однообразным. Эммануэль чувствует за высокой спинкой своего кресла дыхание слуги, отвечающего за подачу вина. На обоих концах длинного стола сидят Мервея и Сильвана, окруженные другими слугами – немыми, как автоматы. Эммануэль мечтает, как ни странно, о тех временах, когда, может быть, робототехника изгонит всех этих подобострастных людей, таких чопорных и таких зажатых в своих ливреях. Может быть, тогда, освободившись от их безмолвного присутствия, гости снова научатся общаться?

За трапезой между женщинами царит гнетущая тишина. Эммануэль ест мало. Ностальгия сжимает ей горло. Тем не менее всякий раз, когда ей наполняют бокал, она опустошает его одним залпом. Под конец обеда она чувствует головокружение.

– Вы должны привыкнуть к вину, если собираетесь обосноваться в Италии, – говорит Сильвана, наблюдая за ней. – Оно совсем молодое, почти лишено аромата, но действует предательски.

– Оно прекрасно, я хочу его пить, – отвечает Эммануэль. – Неважно, что я уже напилась!

– Может быть, это и было запланировано нашей хозяйкой, – с иронией произносит Мервея.

– Согласно моей программе, – холодно возражает Сильвана, – вы оставляете нас завтра в одиннадцать тридцать. Автомобиль будет готов за час до отъезда, он доставит вас в аэропорт.

– У меня уже есть билет. Какое внимание!

– Обязанность… и удовольствие!

Эммануэль чувствует напряженность между двумя женщинами и не может определить ее причину. Что-то делает голос Сильваны острым, злым, когда она обращается к Мервее, и это пробуждает в американке смесь неповиновения и страха.

Они уже перешли к фруктам, когда слуга двинулся к Сильване и прошептал ей несколько слов на ухо. Только лицо, ставшее вдруг бледным, выдает ее реакцию. Она отталкивает свою тарелку.

– Прошу меня простить.

Не дожидаясь ответа, она встает и уходит.

Мервея демонстрирует облегчение.

– Наконец-то! Она не будет довлеть над нами всю ночь! – говорит она сквозь зубы. В свою очередь, она поднимается и протягивает Эммануэль руку:

– Пойдемте. Я хочу вам что-то подарить.

– Может быть, она вернется? – спрашивает Эммануэль.

– Нет, – утверждает американка.

Они уходят. Комната, куда ее приводит Мервея, гораздо более тесная, чем та, что отвели для Эммануэль, но она изысканно украшена бледно-желтым бархатом, обставлена редкой мебелью. В центре возвышается кровать. На стенах висит огромное количество зеркал всевозможных размеров. Они круглые, овальные, обрамленные металлом, деревом, имитацией мрамора, фарфора… Но все они недостаточно большие, чтобы в них можно было увидеть свое отражение во весь рост, и размещены они таким образом, что каждая деталь комнаты отражается в них десятки раз.

Едва войдя, Мервея берет из коробки длинную сигарету и закуривает. Она делает пару затяжек, а потом протягивает ее Эммануэль, но та отказывается. Этот аромат эвкалипта вызывает у нее тошноту.

– Вы хорошо знаете, что я не курю.

– Даже эти? Они безвредны… В любом случае, я никогда не избавлюсь от этой проклятой привычки.

Странный скрип вдруг доносится сквозь стены и резонирует в соседней комнате. Встревоженная Эммануэль напрягается.

– Ничего страшного, – заверяет ее Мервея. – Этот шум появляется всякий раз, когда кто-то проходит по коридору. Это старое гнилое здание. Столько пространства, нуждающегося в обновлении! Если бы это принадлежало мне, я бы все тут снесла и сделала парковку. Вы заметили, как Рим парализован автомобилями? Парковка могла бы принести сумасшедшие деньги.

Как всегда, американка видит во всем прибыль. Испытывая отвращение к такой меркантильности, Эммануэль отвечает:

– Так вы думаете исключительно о деньгах?

– До пятнадцати лет я была проституткой. Моя девственность спасла от голода и болезней половину моей семьи. А остальные сидели в тюрьме за кражи, спровоцированные нищетой. Я – ребенок из Бронкса, моя дорогая, а не богатая наследница с Манхэттена.

Она говорит это с какой-то вызывающей гордостью и делает еще две затяжки, распространяя вокруг тяжелый, пронизывающий запах.

– Раздевайтесь, – вдруг приказывает она.

И сама тут же начинает снимать длинное платье с пышными рукавами из прозрачной ткани, которое было на ней во время обеда. Эммануэль остается неподвижной.

– Вы меня больше не хотите?

– Нет, хочу. Но вы мне не нравитесь.

– В самом деле? В Париже я бы в это не поверила. Или пару часов назад, когда вы восхищались моей цепочкой.

Теперь цепочка осталась единственным украшением ее стройного тела. Эммануэль чувствует, что ее чувство собственного достоинства поколеблено.