Эммаус

Именно за этим ответом он и приходил ко мне. В нем сразу как будто что-то оттаяло, и на протяжении всего остального пути он сделался совершенно другим человеком, которого я никогда прежде не видел. Он начал рассказывать мне о годах их молодости. Он старался втолковать мне, что они тогда были счастливы. Их родные не хотели, чтобы они поженились, но они сами этого страстно желали, и даже когда им пришлось ненадолго отложить эту затею, он все равно знал, что они добьются своего. Так и произошло. Их родственники вели себя ужасно, так он сказал, и жизнь представлялась им вполне сносной лишь в те часы, которые они проводили друг с другом. По его словам, им постоянно читали мораль, но они испытывали такое сильное желание вырваться из этого круга, что вскоре начали заниматься любовью всякий раз, как представлялась возможность, тайком от всех.

— Меня спасала ее красота — чистая, та же, что у Луки, — промолвил он.

Потом он, видимо, заметил, что мне неловко слушать исповедь такого рода, и умолк. Действительно, сексуальная жизнь наших родителей — одна из немногих тем, которых мы предпочитаем не касаться. Нам нравится думать, что этой жизни у них нет и никогда не было. Мы искренне недоумеваем, какое место ей отвести в нашей системе координат, принимая во внимание тот факт, что они произвели нас на свет. В общем, он стал рассказывать об их первых годах после свадьбы, о том, как много они тогда смеялись. Я уже не так внимательно его слушал. В сущности, подобные истории всегда схожи: у всех нас родители в молодости были счастливы. Я больше интересовался тем, когда все это прекратилось и пришла беда, скрываемая рамками приличия, — та, которую мы застали. Видимо, я хотел понять, почему в какой-то момент его настигла болезнь.Но об этом он не говорил. Или, может, говорил, но очень туманно. Я снова стал прислушиваться к его словам, когда он ровным голосом сообщил мне, что жена его очень изменилась со дня смерти Луки: очевидно, она обвиняла мужа в случившемся и не могла его простить.

— Она меня держит в черном теле, — добавил он. — Иногда возвращаюсь домой, а она даже ужин не приготовила. Начинаю привыкать к консервам. К замороженным полуфабрикатам. Замороженный минестроне не так уж плох, рекомендую, — заметил он.

Он строил из себя эдакого доброго малого.

В какой-то момент он остановился, выставил вперед ногу, положил на нее портфель, открыл его.

— Я подумал, что надо отдать их тебе, — проговорил он. И вынул из портфеля какие-то бумаги. — По-моему, это песни, которые написал Лука, мы нашли их среди его вещей. Уверен, он бы хотел оставить их тебе.

Это действительно оказались песни. Или стихи, но скорее все же песни: в некоторых местах рядом с текстом были обозначены аккорды. А вот мелодию Лука унес с собой навсегда.

— Спасибо, — произнес я.

— За что?

Мы подошли к моему дому, оставалось только распрощаться. Однако у меня было странное впечатление, что мы так толком и не поговорили. И тогда, прежде чем сказать ему «до свидания», я спросил:

— Можно задать вам вопрос?

— Конечно, — ответил он.

В тот момент он чувствовал себя вполне уверенно.

— Однажды Лука рассказал мне, что дома во время ужина вы иной раз встаете из-за стола и выходите на балкон. По его словам, вы стоите там, опираясь на перила, и смотрите вниз. Это правда?

Он взглянул на меня с некоторым изумлением.

— Может быть, — ответил он. — Да, вполне вероятно.

— Во время ужина, — повторил я.

Он продолжал смотреть на меня изумленно.

— Да, возможно, такое случалось. А что?

— Мне хотелось бы выяснить: когда вы стоите там и смотрите вниз — не приходит ли вам иногда в голову мысль броситься вниз? То есть покончить с собой таким способом.

Невероятно, но он улыбнулся. И развел руками. Некоторое время он старался подобрать слова.

— Просто я отдыхаю душой, глядя вниз с высоты, — пояснил он. — Я с детства так делаю. Мы жили на четвертом этаже, и я часами стоял у окна, наблюдая за проезжавшими машинами: как они останавливаются на светофоре, а потом трогаются с места. Не знаю почему. Мне просто это нравится. Такая детская игра.

Он произнес все это приятным голосом, и на лице его промелькнуло незнакомое выражение — словно у ребенка, каким он был много-много лет назад.

— Как тебе такое могло прийти в голову? — спросил он ласково. Он — и вдруг ласково.

— Да так, не обращайте внимания.

Я подумал, что если во всей этой истории есть правда, он ее не знает. Подумал, что мы никогда не сумеем что-либо по-настоящему понять. Ни наших родителей, ни наших детей — а может, вообще понять что-либо в этой жизни На прощанье он обнял меня, при этом его портфель стукнул меня по спине. Я замер. Тогда он отступил на шаг и протянул мне руку.

Я подражал поступкам того крестьянина, что возвращается после града на поле, но мне не хватало его мудрости, его наметанного глаза, которым он смотрит на небеса, понимая, довольны ли они или рассержены.