Эндорфины красоты: История про бизнес и вдохновение

С тех пор я прочитал великое множество книг по искусству. Но они не давали мне полного представления о картинах, которые в них описывались. И тогда я стал постоянным посетителем музеев и выставочных залов Москвы. Я знакомился и дружил с художниками и целенаправленно объезжал все галереи мира от Токио до Нью-Йорка. И однажды я понял, что увлекся искусством всерьез и надолго.

После нескольких лет путешествий по музеям я стал замечать, что задерживаюсь в залах с работами импрессионистов. Они мне были ближе, потому что иначе чувствовали и видели мир. Первые импрессионисты писали так, чтобы это приносило радость прежде всего им самим. И я это чувствовал. Они были свободны. Снег у них мог быть голубым, а небо красным. Они передавали не реальность, а впечатление от света и воздуха. Мне нравилось, что это было легко, позитивно, и они не пытались никого учить. На их работы можно было просто долго и внимательно смотреть и мечтать, а не думать о контекстах и подтекстах. Для меня их пестрые полотна были глотком свежего воздуха среди картин страданий и баталий академического искусства других музейных залов.

В творчество Клода Моне я попросту влюбился. Я приезжал в Париж и часами стоял у его картин в музеях д'Орсэ, Оранжери и Мармоттан-Моне, не замечая ни времени, ни проходящих мимо людей. Мне нравилось смотреть на картину вначале целиком, а потом всматриваться в каждый отдельный мазок. Дело в том, что на определенном расстоянии мазки сливались в общий живописный образ, это достигалось благодаря тому, что Моне старался писать чистыми цветами, смешивая их не на палитре, а прямо на холсте. Его работы были для меня музыкой цветовых пятен. Моне не использовал черный цвет, считая, что даже тени в действительности цветные.

Я ездил в его поместье в Живерни, в котором он прожил 20 последних лет своей жизни, и долго прогуливался по саду, где сохранился пруд с лилиями и японским мостиком, созданным по проекту Клода. Я настолько проникся его творчеством, что решил брать уроки живописи и всерьез подумывал, не стать ли мне художником.

Живописцем я, к счастью или сожалению, тогда не стал, но движение моей души в этом направлении привело к тому, что в 1996 году я познакомился с человеком, который оказал на меня не меньшее влияние, чем Клод Моне.

Мне тогда очень хотелось иметь дома картины импрессионистов. Но не печатные репродукции, которые можно купить в магазинах при музеях, а настоящие, пахнущие масляной краской холсты. И я искал художника, кто согласился бы написать для меня копии двух работ: одну Моне и одну Ван Гога. Когда на биеннале в ЦДХ я увидел картины Александра Давида, который писал в импрессионистической манере, я сразу почувствовал, что он – тот, кого я ищу.

Мы познакомились, и я сделал ему заказ. Саша не сразу на него согласился. Он был уже состоявшимся художником, а копирование – занятие для студентов. Но моя настойчивость и суммы, которые я ему предлагал, сделали свое дело. Через какое-то время копии были готовы. А мы с Сашей стали друзьями.

Александр Давид стал моим проводником в мир московской художественной богемы второй половины 1990-х годов. Это вообще был, наверное, самый богемный период в послесоветской России. Галереи открывались в самых неожиданных местах, искусство стремительно вырывалось из-под гнета партаппарата. У всех, кто хотел заниматься творчеством, появился шанс найти своего зрителя и покупателя, в том числе и за границей. Саша, например, был очень востребован в Швейцарии, где его полотна и ювелирные изделия покупали за десятки тысяч долларов.

Я любил приходить к Саше в мастерскую на Китай-городе. Это была самая настоящая Москва Гиляровского – вся в переулочках и двориках. Здесь в 2000 году нам с Давидом пришла мысль организовать Клуб независимых художников. Мы хотели создать место, куда могли бы приходить все, кто желает заниматься живописью, сообщество единомышленников, которые хотят не ради денег проводить свободное время за мольбертом. По нашему плану там можно было бы бесплатно слушать лекции по истории искусств, рисовать натурщиц и просто пообщаться с друзьями. У меня как раз имелось для этого свободное помещение. Мы придумали название, и Саша нарисовал логотип в виде треугольника, внутри него он расположил трехконечную звезду. Ее лучи были ветками грецкого ореха. Я родом из Грузии, Саша – из Молдавии, где его отец был сначала главным скульптором республики, а потом ее же главным художественным диссидентом, мы оба любили это дерево и его плоды. Грецкий орех напоминал мне мозг. На моем письменном столе тогда лежали грецкие орехи из бронзы, купленные на блошином рынке в Париже. Мне нравилось их трогать и рассматривать каждую извилину ореховой скорлупы.

К сожалению, наш Клуб не успел стать заметным явлением в художественной жизни Москвы. Но мы хотя бы попытались. Мы сделали все от нас зависящее, чтобы воплотить мечту.