Энергия заблуждения. Книга о сюжете

Описание жизни не должно быть – как всегда, – а как надо.

И даже это неверно.

Оно должно быть иным, из иного отношения.

Отсюда отношение Толстого к подробностям.

Можно даже оказать, они даются с указанием – надо или не надо.

Когда Багратион, раненный, садится на лошадь, – Толстой пишет, еще не отказавшись от обыденного, – садится, сдвинулась бурка, поправляется, – он делает обычные вещи, как всегда делают люди.

Но он делает это так, как они не делают это перед боем.

Он сходит с коня и идет шагом кавалериста – он не умеет ходить просто.

Толстовское описание – это как должно быть.

Он это делает очень рано.

Толстой пишет, что Карл Иванович (учитель в «Детстве». – В. Ш.) всю жизнь читает спокойные книги.

Об унавоживании грядок под капусту,

Историю Семилетней войны

и Полный курс гидростатики.

Толстой как бы пользуется правом ребенка – у него есть детское отрицание жизни.

Он делает как надо.

У него есть описание смерти, матери в гробе.

Он обалдело смотрит на нее.

Это и есть его горе.

Он против лозунга – как всегда.

И всегда боролся против него.

И когда он описывает Севастополь – утром, как всегда, ведут лошадей поить, – он показывает обычное – привычное: отсутствие удивления.

Его срывание всех и всяческих масок, про которые говорил Ленин, – это он срывает маску обыденного.

Он описывает Кити, едущую на бал, горничная приносит платье, и лицо ее выражает полное понимание воздушности этого платья.

Кити моют.

И даже за ушами.

Ее мыли в бане, но сейчас кажется, что это важно.

Они живут как все, но так, как не надо жить.

Вот что такое подробность у Толстого.

Надо жить не представляясь.

Жить так, как косят мужики.

Ту точность, о которой говорят как о реализме, он презирает.

Он показывает бой так, как он ощущается человеком на самом деле, а не так, как он представляется.

Раевский стоит впереди всех и сзади поставил двух сыновей.

Толстой говорит, что это бессмысленно.

Никто не обратит на это внимание – война.

На самом деле могут обратить внимание.

Посмотрите, у Толстого свадьба Левина описана как бы заинтересованно.

Все просят помощи.

И он сам просит помощи.

Потом он смотрит на Кити, думая, что она думает то же.

Она ничего не думает.

Написано это без упрека.

Но со снятием обычности.

Потом в «Дневнике» он напишет, что его жена плачет, говорит про «волосики», – «как тетка говорит».

Его брак оказывается очень обыденной вещью.

Реальность – это не изображение обыденного. Это обозначение реальных ощущений, с которыми борется обыденность.

И даже покойники представлены, что они как все. Толстой говорит в описании «арзамасского ужаса», что внезапно разбуженный – в четко описанной, очень реальной комнате, в которой дано даже дерево мебели, – что этот разбуженный человек слушает сказанные ему на ухо слова и знает, что это говорит смерть.

Это те голоса, которые слышала Орлеанская дева; они побуждали ее к подвигу. И когда судья-англичанин говорит: на каком языке были сказаны эти слова? – девушка отвечает: – на французском. На более чистом языке, чем приходится говорить вам (очевидно, англичанам, а может быть, и нам. – В. Ш.).

В художественном тексте Толстого детали как бы написаны другим почерком; волевое вторжение крупного плана в главную тему носит характер волевого подчеркивания.

Напряжения читаемого текста в художественном произведении заранее разные.

Потом, когда пойдет разговор об «Анне Карениной», мы снова вернемся к подробности у Толстого.

Ибо у писателя-реалиста Льва Толстого поведение людей в разные моменты их жизни разное.

IV. Время в романах Толстого

Мы подбираем рукописи по отметкам, по почерку, по бумаге, по совпадению текста со случайными письмами, но время литературного процесса не равняется времени городских часов. Это время возвращается и переставляется. Когда надо остановить это время или замедлить, то можно ли сказать, что время перестало идти?

Или можно сделать, как в трагедиях Шекспира, пустить с репликами, не имеющими отношения к происходящему, двух-трех разговаривающих людей, и время прошло.

Но у Толстого, как и у Достоевского, есть один из способов бороться с мертвым временем, оно очень условно.

Филдинг перед каждой главой писал, сколько времени в главе.

Время романов Филдинга расчерченной. Автор сравнивает время своего романа с дилижансом, что ходит по расписанию. И автор ставит на заметку, сколько реальных дней вне литературного произведения прошло в той или иной главе.

Вот в этих условиях роман Филдинга то убыстряется, то замедляется.

И у Толстого, и у Достоевского странная точность деталей.

Костюмы, злободневные разговоры об условных рефлексах, сеансы спиритизма.

То есть время у Толстого можно устанавливать по неделям, можно устанавливать по газетным листам.

То же у Достоевского.

В журналах как бы обнародовали преступление этого студента, его судили.

В суде случайно оказалось, что вину берут маляры.

Кто-то сказал потом, что Достоевский мог дальше не печатать роман, изменены только фамилии.

Вот этот элемент как бы документального времени – средство борьбы с фабульным временем.

При разлуке женщины не стареют.