Энглби

— А этот мальчик в училище, Пэдди, ну… тот, который преуспел в сквоше только потому, что вынужден был бороться со своей гомосексуальностью…

— А с ним что не так?

Снова вскинутая бровь. Она, как минимум, полагает, что само его имя — очередное свидетельство моих подавленных желаний.

— Доктор Сен, вероятно, для вас не секрет, что в нашей больнице подобные связи дело обычное. В одной из соседних палат живет практически женатая пара, с благословения их врача. Парней поселили в одной комнате. Они постоянно заказывают в больничной аптеке презервативы и лубриканты. Поговаривают, что подобный союз дает не только плотские радости, но и шанс на скорое освобождение. Какой мне смысл скрываться? Быть геем — сплошная выгода.

Доктор Сен избегает нажима. Она молодая, не старше тридцати двух, в институте ее учили не оказывать давления на пациента. И потом, нельзя забывать, что Лонгдейл — учреждение режимное. Это только кажется, что беседуем мы строго тет-а-тет. Дверь в кабинет не захлопывается, я сижу к ней ближе, чтобы в случае чего меня можно было легко обезвредить. Стена за моей спиной наполовину стеклянная, за стеной коридор, по которому курсируют санитары, и кто-то из них обязательно в двух-трех шагах от кабинета. На случай внезапного выплеска ярости. Я вижу, что она это понимает. Порой в огромных темных глазах я замечаю страх — зрачки вдруг расширяются почти до ободков карей радужки.

Она уверена (а ее видно насквозь, человек она открытый, в отличие от меня), что я лютый мизогин, чье женоненавистничество коренится в подавленной гомосексуальности.

Еще она считает меня расистом, и тут есть тонкий момент. Сама она англичанка, у нас с ней даже схожий говор, но из семьи индийцев, выходцев из какого-то южного штата. (Имя Видуши в переводе с хинди, кстати, означает «ученая», и это кое-что говорит о ее суровых родителях, осевших в Мейденхеде. Это я прочитал на hinduism.about.com, сумев прорваться в интернет с тщательно защищенного компьютера в «комнате отдыха».)

Когда она спросила меня про мои записи об иммигрантах, я только повторил: мне действительно жаль уроженцев Вест-Индии, которые поверили фальшивым посулам, а в Британии столкнулись с промозглым холодом и враждебностью. Я сочувствую и сотням уроженцев Южной Азии, променявшим свою прекрасную страну на серые дожди Кэтфорда и Луишема.

Похоже, я ее не убедил. Еще ее возмутила реплика об «английском как иностранном» у Ширин Назави.

Я ответил, что лишь констатировал факт, пусть и не слишком комплиментарный: английский у Ширин не был родной, но она билась с ним не на жизнь, а на смерть, — как и читатели ее публикаций.

В этом вопросе доктор Сен напирать не стала: расизм пусть и неотъемлемая часть ее образа Засранца Энглби, но не он стал центральным мотивом убийства Дженнифер Аркланд.

О моей мизогинии якобы свидетельствовало описание сцены в винном баре Найтсбриджа, дескать, я считаю всех женщин проститутками, и моя «зацикленность» на уличных шлюхах в Паддингтоне.

Разумеется, отбить оба аргумента не составило труда.

Труднее было, когда мне процитировали мои студенческие «лирические отступления»: «Энн, Молли и Дженнифер, как все женщины, зациклены исключительно на внешнем — фасоне, расцветке, фактуре; их не волнуют ни идеи, ни духовные искания — только „стиль“ и статус плюс ненасытное приобретательство обновок, подчеркивающих то и другое. Под их задушевностью таится жесткое соперничество, которое останется с ними до скончания их дней и в котором они ни за что себе не признаются. Они — для борьбы за ресурсы и утробы для воспроизводства вида».

Она цитировала не совсем точно, но я мысленно заполнил пробелы.

На это я ответил словами доктора филологии Джеральда Стенли — что нет текста вне контекста. Вовсе не обязательно, что эта точка зрения — моя: она могла быть просто альтернативной, призванной уравновесить предшествующее, несколько идеализированное описание совместного быта студенток. Пара капель лимонного сока, как говорится, чтобы перебить приторность.

Одно весомое доказательство моей мизогинии у доктора Сен точно имелось, и мы оба это знали. Надо отдать ей должное, она привела его только раз, больше полугода назад, и то после провокации с моей стороны.

Насколько помню, меня тогда взбесило ее нежелание осудить то, что я совершил. Хоть бы раз упрекнула.

— Вы как Билл Клинтон, — сказал я, понимая, что это сравнение ее оскорбит. — Сначала назвал стажерку своей подругой, потом стал отнекиваться. Отымел ее, а после постоянно выкручивался. И даже когда его приперли к стенке, так и не признался, что вел себя как подонок. Сказал только — «неподобающе».

— Не вижу толка от обвинений, — в очередной раз возразила доктор Сен.

— Нет обвинения — нет стыда. А человеческое общество не может существовать без понятия «стыд». Он как преимущественное развитие одной из рук. По сути, это первое человеческое качество, зафиксированное документально.

— Где именно?