Енисей, отпусти!

– Так, дорогой мой, не делается… Обожди, сначала давай хозяина уважим. У человека новоселье. А не собачья свадьба. И давай-ка я для начала вас представлю: Геннадий Иваныч, Сергей Иваныч. Два Иваныча, х-хе. Это не просто. Ну вот так, а теперь давайте.

В это время зашел тракторист. Молодой парень со смолевыми волосами и выступающим набалдашником на носу, отчего у него было необыкновенно «нюховитое» выраженье. Он живо сел к столу.

После паузы с кряканьем, сопеньем и закусыванием я обратился к Эде:

– Эдя, ты мотор берешь?

Эдя посмотрел на меня быстрым сорочьим, вороньим или кедровочьим взглядом. Черный глаз шасть на меня и обратно в сторону. И сказал не спеша:

– Э-э-э… мужики, новоселье не каждый день бывает.

А я подумал, что при таком передвижном жилье новоселье как раз можно устраивать каждый день и превесело жить. Однако Эдя продолжал:

– Не каждый день случается новоселье у человека, поэтому давайте-ка…

Я уже кое-что понимал в дипломатической науке и решил зайти ближе к жизни:

– А че вы его утащили-то?

– Да видишь ли, три-титьки-мать, Сережа, понимаешь, какое дело, – отозвался Концевой, – он стоял, оказывается, на участке одного козла, а тот строиться надумал, и я ему мешаю. А теперь всю эту ерунду с документами устроили, и я теперь не пришей где живу. Раньше в Сибири мы первопроходцы были – где застолбил там и стал! Это по-народному! А у таперишних по кому? Вот Иван Грозный, я понимаю, – он с народом был – против бояр… А эти, три-титьки-мать… с боярами… С боя-я-ярами… – протянул он, прищурившись, и отвернулся, махнул рукой, – я сра-а-азу понял… Эти с боя-я-рами…

Воспользовавшись историческим отступлением, я подготовился и, когда оратор закончил, толкнул Эдю и веско завел:

– Короче, Эдуард, я мотор продаю, только мне край сейчас деньги нужны. Сейчас прямо, я кобеля беру у старовера, он стоит на берегу. Ты мне мозги не канифоль – скажи по честноку, берешь или нет «вихря»? А то у меня покупатель есть. Щас подъедет сюда. «На шейсят шестом».

– Я по-о-онял, что царь с боярами, а не с нами… – продолжал Концевой.

– Погоди… погоди, Иваныч… – Эдя изо всех сил зажмурился, силясь и аж скрипя волей… – так, так… мотор…

– Постой, Эдя, ты че меня, три-титьки-мать, кидашь, что ли? – ошарашенно сказал Дед. Он говорил очень выразительно, отчетливо и сочно.

Эдя продолжал усиленно и очень серьезно морщиться, опустив лицо…

– Погоди… погоди… Сколько?

– Пятнадцать. Как говорили.

– Ты это… – лез обеспокоенно Дед.

– Да стой ты. Не кипишись… – и приказал: – Наливай!

Выпив, Эдя будто протрезвел и сказал голосом управляющего, которого призвали из столицы для разрешения очень важного тупикового вопроса. В час ночи он прилетел на самолете, и его доставили в контору. Глаза у него сами закрываются, но он разлепляет их и, нечеловечески сосредоточившись, говорит негромко и четко:

– В общем так. Четырнадцать. Щас едем ко мне. (Отвезешь, Юрчик?) Заходим вдвоем. Ты. Я. Ты говоришь моей, что пятнадцать… Она в курсе.

– Мудро, три-тит-т-тьки-мать! – рявкнул Дед. – От это мудро!

– И все решаем. Ну?

– Добро. Только поехали.

– Это… парни, – сказал дед, – в магазине, когда втариваться будете, курить возьмите, и бич-пакетов, лапши этой… Сами только не слызгайте.

Гурьян ждал у лодки у костра. Он отдал мне собаку вместе с цепочкой. Кобель внимательно посмотрел на Гурьяна и послушно вышел, понимая, что происходит важное.

– Он молодой, два года, зовут Храбрый. Не пожалеешь. Приезжай в гости. Семьи нет? А то у нас сметана, творог. На цепи только держи, а то может отъесться.

Завершаю записями два длинных этих дня. Вспоминаю и мужиков, и Гурьяна, и Деда с его Грозным… Вот и выстраиваются части моего Русского мира, и чем они ярче, самобытней, извилистей – тем плотней друг к другу прилегают, входят в зацеп.

А то, что у меня теперь собака – я еще до конца и не осознал. Пока я не сколотил ему будку, он смотрел на меня с доверием и желанием ясности, прося, чтоб определили. Когда будка была готова, и я положил в нее сено, он проворно принял помещение, понимающе крутанулся, потоптался и лег. А до этого смотрел с вопросом и надеждой. Чтоб только объяснили и показали. Чтоб дали возможность быть верным. И Храбрым.

Глава пятая

Я очень люблю снег. В средней полосе он сначала посыпет для пробы и ляжет тонкой паутинкой. Сквозь нее землю всю видать, с ее усталыми жилами, веточками, венками, будто просящими: приложи… холодное что-то и светлое… И вот приляжется паутинка, потом отступит, вытопится-исчезнет, потом снова накинет не паутинку уже, а марлю… Синеватую… Польет-промочит не то снегом не то дождем, то крупой побьет… И все постепенно, чтоб горожанина не растревожить резкими сменами.

А здесь снег ложится разом и без подготовки. Одним ударом, слоем, который для юга на всю зиму рассчитан. Налетом снегом груженых низких облаков. Таким неумолимым и решительным, будто и от тебя та же решимость и безоглядность требуется.