Енисей, отпусти!

Я запомнил эти слова на всю жизнь. И на уроках задаю этот вопрос. И отвечаю на него. И чем дальше живу, тем больше понимаю, что если и есть что-то главное в жизни, то это состояние такого вот полета, полного отчаяния, любви и сострадания, которое по силам только огромным людям, которые во все времена рождались и будут рождаться на нашей земле. И я сам стремлюсь к этому полету, хотя жизнь состоит пока из карабканий и провалов, и провалов больше. Но никакие провалы не страшны, если есть над русской землей небо, и в нем этот мечущийся навеки крылатый силуэт. И поэтому я хочу выпить за великую русскую литературу, которая учит нас, конечно же, не стрелять в собственных сыновей, а совершенно другому. Она учит нас… искать Гоголя.

Тоня подняла брови, что можно было истолковать по-разному: как «хм, смотрите-ка, н-да» или «ценю, но не разделяю». Костя дослушал с широко и сочувственно открытыми глазами и разом опустошил стопку. Я тоже почувствовал, что миновала какая-то горка, после которой говориться стало легче:

– Понимаете, надо учить детей видеть автора. Сейчас идет борьба не между книгой и всякими там… соблазнительными носителями, борьба между, скажем так, бумагой и электричеством, между… словом и цифрой, а борьба между книгой и огромным числом писанины, которая к литературе не имеет отношения. Потому что сейчас любая бывшая любодейка может написать «роман», да еще объявить на весь свет, что ее «книга имеет успех», так как «хорошо продается». Поэтому под угрозой сама репутация книги. А у ребенка отношение к книге, как к некоему неоспоримому и незыблемому явлению, как деревья там или горы. Ему не приходит в голову, что за книгой стоит такой же смертный человек, как и он сам. Только еще более сомневающийся и старающийся помочь сквозь свои сомнения. И из ничего великим чудом, непомерным напряжением души созидающий мир произведения. …Еще вчера Андрея Болконского и княжны Марьи не было, а назавтра они появилась и стали частью жизни. И все это автор, такой же живой человек. И ребенку ближе и понятней как раз образ живого человека. Когда отец рассказал, как раненый Пушкин попросил моченой морошки, эта картина произвела на меня в сотню раз большее впечатление, чем десяток учебных разборов пушкинского творчества. Поэтому только образ книги как предмета духовного созидания человека может помочь нам понять, заслуживает ли автор звания художника. Помочь отличить книгу от подделки. А для этого нам надо найти и увидеть этого автора. Пушкина, Батюшкова, Гоголя.

Ввалились раскрасневшиеся дети, посыпались на пол вязаные снежные рукавицы в катышках снега, тут же росисто покрывшиеся шариками воды, потные шапки.

– Хотя, из педагогических соображений, иногда можно и пригрозить ружьем. Как у Толстого в рассказе «Прыжок». Гениальный, кстати, рассказ, и абсолютно универсальный! Обезьяна со шляпой – это искушение, а азарт мальчишки – измена основам. Но особенно точно то, что все лезут на мачту сами. И опоры лишаются постепенно, шаг за шагом. А как глянут вниз – уже поздно. Н-да… И тут выходит Отец Небесный. Со свет-молнией… Или Царь-Батюшка…

Леня подлез Косте под руку. Костя улыбнулся:

– Леня в первом классе этот рассказ проходил. Тоня ему вслух прочитала и спрашивает: «Леня, скажи, почему папа велел мальчику прыгать?» А Леня: «Чтобы застрелить макаку!»

Все засмеялись.

– Конечно, рассказ… такой… – сказала Тоня, тоже, видимо, оттаяв, – совершенно непонятно, зачем капитану кругосветного корабля стрелять чаек.

– А я почему-то это и запомнил! – засмеялся Костя.

– Костя, слушай, – сказал я, удивляясь, – у меня так же было – стал перечитывать «Прыжок», тоже вспомнил про чаек, и они оказались главной приметой рассказа.

– Костя, ты бы показал Сергею Иванычу Ленины сочинения.

– Их найти надо.

– Ну, все как обычно, – вздохнула Тоня.

Самогон кончился, но Костя разошелся и выставил коньяк, на что Тоня метнула из своих черных очей молнийный взгляд. Она продолжала что-то готовить, и, наблюдая ее кулинарные маневры, я недоумевал. На столе стояло все необходимое для празднования псовой погони, вкупе с бабы-Катиным и Эдиным явлением, а Тоня все наращивала хлопоты. Когда я увидел, что она нарезает коржи из круглого бисквита, вытащенного из духовки, и собирается промазывать их кремом, я почувствовал какую-то догадку, переходящую в тревогу… наряду с чувством и одураченности, и открытия, что все это не для нас, и стыда – за постыдную мгновенно-невольную надежду на закусочный кексик. И следовательский азарт, когда открылось, что Тонины коврижки к нам с Костей и даже к детям не имеют никакого отношения. А разгадка приближалась, и тому свидетельствовала легкая отлучка Тони и ее появление в сером трикотажном платье.