Енисей, отпусти!

Рыба протыкается крючком за тело и болтается на течении, рвя шкуру, пока ее не снимет рыбак. На самолов в основном ловятся рыбы бесчешуйные – шкура легче протыкается крючком. Да и эта самая шкура у осетровых настолько крепка, что бывает скручивается у крючка в рямушку, но не рвется, и рыба висит дольше долгого.

Памятник Царь-рыбе по дороге в Дивногорск изображает осетра и раскрытую гранитную книгу Виктора Петровича. Только осетр почему-то попал в сеть, а не в самолов (не думаю, что скульптор не знал тонкости, но, возможно, кто-то остерег от изображения самолова, дескать, запрещенная снасть, лучше не лезть в эту болевую тему – вдруг инспекция недовольна будет).

В прежние времена веревка была не капрон, а обычная, гниючая, крючки – ржавейка, и пробочки из бересты, самокрученные, а главное – ставили и смотрели ловушку на гребях, а не на моторе. Все это было нелегко и требовало большого труда. Да и аппетиты другие были: рыбой никто не торговал, как сейчас, а добывали «поись». Нынче борьба совсем уж неравная – об этом неравенстве и писал Виктор Петрович.

Снулых (то есть не живых, погибших) рыб выкидывают – ими можно отравиться, был случай, когда один командир «Ми-восьмого», поев в гостях такой осетрины, начал слепнуть в полете и еле посадил машину. Ему повезло: зрение вернулось – отравление оказалось не сильным. Обычно рыба на самолове гибнет от того, что ловушку редко проверяют, – если вовремя смотреть, ничего подобного не будет. Высмотру самолова могут мешать две вещи: сильный вал на Енисее или подошедшая рыбинспекция. Тогда рыба и пропадает. Мужики бухтели на Виктора Петровича, что сгустил краски, описывая самоловщиков. Долго обсуждалось, как «прописал неправильно», «во скоко выкинул снулой стерлядки!», «так не быват», «да и вообще нас, браконьеров, не понял» и так далее. Рыбаки-охотники любят, когда их жизнь описывают с дотошностью пособия по промыслу, да еще и с одобрением и восхищением их трудом и образом жизни. Не на того напоролись. Астафьева с его обнаженной всеотзывчивой душой по сердцу резала жестокость этой ловушки, то, что рыба мучается часами, рвя шкуру, срывается, калечится. И писателем руководила не жажда создать фотографической точности документ, а боль за божью тварь и ненависть к хапужничеству.

Но еще сильнее болел он, задавая главный вопрос: да почему на такой богатой земле так нескладно все выходит, как в этой Шуши (селе Ярцеве, вообще-то), где всего несколько машин, которые давят народ, и почему в поселке Бор, который стоит в таком прекрасном месте (это уже из «Затесей») – такая помойка. Восхищение божьим миром и горечь за нерадивость людскую – вот главные ноты его творчества.

У обоих писателей, и у Распутина, и у Астафьева, обостренно-кровное чувство «нашего» – по-другому и быть не может, если чувствуешь свою землю так, что сколько книг не пиши, а все равно будто и не сказал ничего… Все в начале пути – оттого-то и написано так много.

Мой любимый рассказ Астафьева – «Капля». Прочитайте его отдельно. День на него выделите. Отрешитесь от всего. Вот сейчас только перечитал в который раз – и снова накатило, когда подобрался к этой великой таежной ночи на речке Опарихе, несколько раз останавливался, откладывал книгу… Когда читаешь подобное про Сибирь, душа приходит в такой трепет, что кажется: нет уже авторства у этих слов – а есть нечто необъятное, наше общее с писателем, и что эти огромные слова существовали вовеки… И в который раз ты вместе с Астафьевым встречаешь это пронзительное утро, подкравшееся так незаметно за размышлениями о главном.

Необыкновенно тонко описаны все состояния тайги, причем обязательно как единого целого, как круговорот взаимообязанностей. За версту слышно неловко севшую в дерево – копалуху (глухариную мамку). Крохаля, сплавляющиеся по речке, озадачены костром и настороженно перекликаются. В тайге бывает издали слышно, как копалуха или глухарь садится в дерево – этот звук жизненно значим для охотника: когда собака осенью на охоте поднимает глухаря, необыкновенно важно, улетел он или все-таки сел?

Крохаля – есть на таежных речках такие рыбоядные утки с клювом, как пилка, только мягоньким – почуяв-увидев костер, будто их скравшего, начинают беспокоиться, переговариваться: подмечено это необыкновенно тонко. А сова! Которая уменьшилась, оплыла, прижав перо к телу! В каждой такой строчке – целый огромный мир, целая картинка, и одна жалость, что полностью дооценить может лишь тот, кто все это сам пережил. Жаль этих людей, тех, кому не повезло, но зато у них есть возможность с чистого листа представить себе картину так, как подскажет им воображение.

И снова читаешь, со светлой завистью отмечая слово «сеево»:

«Серебристым харюзком мелькнул в вершинах леса месяц, задел за острие высокой ели и без всплеска сорвался в уремную гущу. Сеево звезд на небе сгустилось, потемнела речка, и тени дерев, объявившиеся было при месяце, опять исчезли».