Енисей, отпусти!

Лобная птичка пошевелила роковым своим крылышком. Ресницы Лидии Сергеевны были опущены, и от этого казалось, что она совсем чуточку улыбается. Бывает, люди говорят важные вещи с такой легкой улыбкой, означающей снисхождение, доброжелательный настрой к непонятливому и строптивому собеседнику, и умиление собой, и растворение в правильности своих мыслей. К этому прибавлялось еще и некое ревниво-святое отношение к своей неповторимой, так сказать, поколенческой правде.

– Да что вы такое говорите? Кто же это вам сказал-то? – проговорил я как можно спокойней, и прекрасно зная, кто ей это сказал и что это витает в воздухе.

– Нет, – объясняла она, как школьнику, но не поднимая ресниц и чуть расширив ноздри, дрогнув ими трепетно, отчего они порозовели. – Добро – нет. Терпимость – да. – И добавила, повысив тон и ставя точку: – Только так.

– Да вообще-то ровно наоборот, Лидия Серге-ев-на, – прочеканил я ледяно ее отчество. – Только добро и любовь. И полное неприятие зла. Отпор всему, что угрожает этой любви… Всем безобразиям и извращениям… Всему, что угрожает нашим многовековым истинам. Какая терпимость?! Когда тебя выживают из дома, а ты не сопротивляешься? Всегда представляйте наших предков… Что они скажут… Представьте себе… вот триста лет назад…

– Да какие истины? – Она говорила негромко и словно между прочим. Не особо налегая на слова и с той же улыбкой сожаления о моей безнадежности. Говорила, будто и не прерывалась с момента предыдущих слов, а мои слова ползли понизу иноязычными титрами. – Триста лет: вспомнили, х-хе… Вы хотите, чтоб мы, как какие-то папуасы… которые когда-то там… – Она замялась, подыскивая слова. Не помню, чем она завершила свое эпохальное выступление, но «папуасы» произнесены были во всей ясности, истинный Крест… В качестве силы темной, бесполезной и символизирующей крайнюю степень отсталости и скуки…

Пестрокрылая таймырская пуночка, по здешнему «снегирь», чью трепетную спинку я изо всех сил удерживал ладонью, снова забилась-задрожала, не в силах разжать мою руку, но все больше меня отвлекая и раздваивая. Я взглянул на Валентину Игнатьевну, лицо ее было непроницаемо.

– Не понял, кто папуасы – наши предки, в смысле? – сказал я тонковатенько и дробно. – Лидия Сергеевна, вы, видимо, если и вслушиваетесь в мои слова, то не вкладываете в них их же смысла… У меня предложение: вы придете к нам на урок литературы и я вам докажу, что наши предки были во много раз менее… папуасистыми, чем мы с вами… Там все сказано. Или, может, литература зря стоит в программе? Может быть, наша великая литература, младшая сестра молитвы, неправильно учит?

Валентина Игнатьевна посмотрела на часы, висящие на стене, и сказала:

– Друзья мои, уже много времени… И пора бы поставить точку… Но… Э-э-э… Я не могу объяснить, вроде бы все хорошо, и мы обсуждаем важные проблемы. И глаза у вас горят, Сергей Иванович, и видно, что вы человек неравнодушный. Но все равно… я вот… я чувствую упрек. Конечно, все объясняется тем, что вы молоды… Но вы здесь человек новый и не приобщились еще к нашей жизни. Я думаю, вы многое откроете, когда будете участвовать… в мероприятиях… в наших выпускных вечерах… Которые для нас всегда итог работы. Я не знаю, как они проходят в городских школах, вам виднее… Но если бы вы знали, сколько на этих прощальных вечерах именно добра, тепла, благодарности, дороже которой, поверьте, ничего нет для учителя. – Ее веки покраснели. – И мы как-то умудряемся обойтись без политики, без розни, по-домашнему, и мне кажется, именно вот эта домашняя атмосфера и отличает нашу сельскую школу. Что еще сказать? Сергей Иванович, мы ценим вашу образованность. Спасибо за вашу эрудицию и за ваш такт. Способность слышать других. И раз уж откровенность на откровенность. Вы тут сказали, что вас покоробило слово «тренинги», а меня, скажу честно… тоже кое-что покоробило… – Она переглянулась с Лидией Сергеевной. – Вот я с вами совершенно искренне поделилась ощущением, что меня, наверное, впервые за годы моей работы отчитали… Но вы, зная специфику школьной жизни не понаслышке, не моргнув глазом продолжили вашу лекцию, нисколько не сменив… формат. Пусть это останется на вашей совести. И в завершение – давайте все-таки определим главное, зачем мы здесь собрались… Давайте постараемся сделать так, чтобы взгляды каждого из нас, а они могут быть совершенно разными, не мешали общему делу и оставались личным выбором каждого. Ради наших детей. Вы согласны, Сергей Иванович? Лидия Сергеевна?

– Конечно, – сказал я как можно сдержанней, упихивая, уминая веками, глазными яблоками свою птичку, которая ломилась во все окошки моей души.

– Я совершенно согласна, Валентина Игнатьевна, – вступила Лидия Сергеевна. – Есть личное, а есть общественное. Вы, Сергей Иванович, только что говорили про индивидуализм. А сами… как раз его и проповедуете… Как-то не стыкуется.

– Не понял, что не стыкуется? – Я еле сдерживался.

– Вы пытаетесь навязать нам свои взгляды. А взгляды – это только взгляды. И они у всех разные.