Енисей, отпусти!

В тот вечер после злополучной встречи с Дон-Карлосом Матвей не сумел себя пересилить и, дома продолжив гулянку, поехал с Агашей на косу тугунить. Тугун, как и многая рыба, идет к берегу в сумерках, поэтому на тоню́ встают с вечера. Они сделали несколько заметов и уже отрыбачили. Матвей отвязал веревку от лодки и по хмельной бесшабашности легонько подтянул лодку и, повернувшись спиной к реке, возился с лежащим вдоль берега неводом. С фонариком они выпутывали из невода ершей, шершаво-топырливых, с лилово сияющими глазами. Если оставить – собаки выгрызут вместе с неводом.

Река Рыбная впадала в Енисей под острым углом, и через косу тянул с нее крепкий восток, оказываясь на Енисее отбойным. Если стоять спиной к косе и лицом к Енисею – ветер лупил в спину через косу с простора Рыбной. Рябь на Енисее начиналась прямо от галечника. Вдруг Агашка закричала:

– Папа, лодка!

Лодку отбило ветром от галечника и тащило в реку. В темноте она еле виднелась. Пока Мотя снимал сапоги, штаны с широким офицерским ремнем и ножом, ее оттаскивало и в реку, и одновременно уносило течением вниз – и она моментально оказалась ниже острия косы напротив устья Рыбной. Мотя добежал до этого острия и бросился в воду. Через какое-то время Агашка услышала далекие крики:

– Агаша-а-а, доча! Бежи! Бежи, доча, в деревню! Не выплыву! Бежи! Бежи, моя!

– Папа, не умирай! – истошно закричала Агаша и ринулась в поселок, до которого был почти километр, постучалась к Сереже, потом к Теме. Тема оказался дома и вместе с Агашей помчался на выручку. Шансов найти в полной темноте посреди огромной реки тонущего человека почти нет. Тема ехал, время от времени глуша мотор и слушая. Так повторялось трижды. Тема уже решил повернуть, но встал в четвертый раз: «Агашка, кричи!» Агашка закричала: «Па-па-а-а-а!» Раздался далекий ответ.

Мотя еле барахтался в километре ниже устья Рыбной и примерно в полукилометре от берега. Когда подъехали, он уже «курялся» – нырял и выныривал. Сначала он выставил руку, как веху, а потом, из последних сил рванувшись вверх, обнял снизу нос лодки и замер железным замком, придя в полузабытье, как бывает, когда спасли. Тема перелез на нос, попытался расцепить Мотины руки, но того свело мертвой хваткой. Тема тогда дал ему по ушам ладонями, отодрал руки и перевел под борт, как балан. Стрижен Мотя коротко и за волосы было не ухватить. Тема еле подхватил его за шею и за трусы и перевалил. Тот свернулся калачом. Тема накрыл его своей спецовкой и велел Агашке ложиться рядом и греть.

Тему распирало возмущением от того, что учудил Мотя, восхищеньем его же живучестью и тем, как умудрился найти его ночью посреди реки.

– Ладно, днем, а то прикинь – ноч-чю. Ноч-чю! Да и вода-то ни хрена ни кипяток! А он, я те грю, курялся уже… Был бы трезвый, давно к налимам ушел бы! Хе-хе… От дела! Ладно, пошел.

Мотя, все тянувший, по-звериному загребавший на себя покрывало, дрожал мелкой дрожью и просил еще укрыть его, повторяя: «Что ж мне так холодно?» У Сергея был спирт, он смочил им конский вязаный носок и долго растирал ледяное и сырое особой плотской тяжестью тело – крепкое, щетинистое, твердое, как бывает твердым мокрый песок. Грудь с узором волос, с красно-синим кровоподтеком – следом от борта лодки, дюралевой ребровины, через который его перевалили. Потом Сергей надел на него эти самые грубые конские носки, отцовские еще, почти музейные, привезенные из города.

Глаза у Моти были полузакрытые и будто уменьшившиеся. Сережа никогда к нему особо не присматривался и толком его не помнил… Сейчас видел его сильное, заросшее темной щетиной, очень курносое скуластое лицо, с припухлыми, будто всегда заспанными глазами, со сросшимися бровями, со складками по подбородку, по щекам, которые темная щетина повторяла, послушно складываясь, заминаясь, по ложбинам.

Сережа влил в него водки и все растирал шерстяной рукавицей. Тот начал оживать, но был таким же ледяным и так же трясся. Видя, что водка не берет, Сережа заставил Мотю выпить стопку чистого спирта, которую тот принял, не заметив и не поперхнувшись: засевшая внутри стынь поглотила жгучую жидкость, не заметив. И снова тер и тер. На третьей стопке спирта Мотя как-то по-жизненному отозвался, потом вдруг попытался приподняться, но лег опять. Потом все-таки сел. Сережа напялил на него шерстяной свитер и штаны.

Прибежала Агашка, принесла одежду. Мотина глаза чуть заблестели, расклеились, он огляделся, приподнялся на локте:

– Я где? Я у тебя, Серег? – Скрипуче прокряхтел: – О-о-о…

– Ну как, согрелся?

– О-о-о… – Он увидел Агашу, и что-то в нем стало происходить: – Доча, ты? – говорил он низко. – Ты здесь? Хорошо. А я, Серег… Я в рубашке… В рубашке родился, Серьга… Эта она. Доча… Она спасла… Я же дурак, дурак… Я в воду за лодкой, а там ково… Не видать нич-чо… я гребу, а она ни на грамм, потом вобщэ закрутился, вобщэ ничего не вижу, где берег, где че… Она как закричит: «Папа, не умирай!» О-о-о, Серега… Доча… Если б не доча…