Энн в Грингейбле

— Я и хотела прийти в два, но мы с Дианой увлеклись и забыли про время. А потом надо же мне было рассказать Мэтью про пикник. Марилла, ну ты отпустишь меня?

— Когда я тебе говорю, чтобы ты пришла домой в такое-то время, то именно в это время ты и должна прийти, а не являться на полчаса позже. И нечего по пути болтать с разными любителями послушать твои байки. А на пикник я тебя, конечно, пущу. Ты же учишься в воскресной школе, почему же тебе не пойти на пикник, если все пойдут?

— Да, но… — замялась Энн. — Диана говорит, что все возьмут с собой корзинки с едой. Ты же знаешь, Марилла, что я не умею готовить, и хотя я согласна пойти на пикник без пышных буфов, мне будет очень стыдно явиться туда с пустыми руками, без сэндвичей или еще какого-нибудь угощенья. Это так меня беспокоит…

— И нечего об этом беспокоиться. Приготовлю я тебе пирожков и всего прочего.

— Ой, Марилла, миленькая, как я тебе благодарна! Энн бросилась на шею Марилле и поцеловала ее в сморщенную щеку. Это был первый случай в жизни Мариллы, когда она ощутила детский поцелуй на своем лице, и ее пронзило непривычное чувство нежности. Эта порывистая ласка Энн заставила ее заговорить с удвоенной строгостью:

— Вот еще придумала — целоваться. Лучше бы слушалась и приходила домой вовремя. А готовить тебе, конечно, надо учиться, я давно уже думаю, что пора начинать. Только уж больно ты у меня безалаберная, а когда готовишь, надо не мечтать, а помнить все время о том, что у тебя на плите.

Всю следующую неделю Энн не могла ни думать, ни говорить ни о чем, кроме предстоящего пикника.

Когда они в воскресенье возвращались с Мариллой из церкви, Энн призналась, что у нее мороз пошел по коже, когда священник объявил с кафедры о том, что в среду воскресная школа организует пикник.

— Ой, Марилла, у меня внутри все замерло от восторга. Я, наверно, до сих пор не верила, что пикник на самом деле будет. Боялась, что я все это себе вообразила. Но уж когда священник что-то с кафедры объявляет, значит так оно и есть.

— Ох, Энн, ты так себя взвинчиваешь, когда ждешь чего-нибудь хорошего, — со вздохом сказала Марилла. — Боюсь, у тебя в жизни будет много разочарований.

— Но, Марилла, ждать чего-нибудь хорошего — это такое удовольствие. Может, это хорошее и не случится, но ты уже ему порадовалась, воображая, как это будет замечательно. Я считаю, что лучше пусть меня постигнет разочарование, чем вообще не ждать от жизни ничего хорошего…

В этот день Марилла, как обычно, заколола ворот платья аметистовой брошью. Она всегда надевала ее в церковь. Наверное, ей показалось бы чуть ли не кощунством явиться в церковь без броши — все равно что забыть Библию или десятицентовик для церковной кружки. Аметистовая брошь была ее самой большой ценностью. Когда-то мать Мариллы получила эту брошь в подарок от брата-матроса, а от нее брошь перешла Марилле. Старомодной овальной формы, она была украшена великолепными аметистами, а в ладанке помещалась прядь волос матери. Марилла плохо разбиралась в драгоценных камнях, но аметисты казались ей необыкновенно красивыми, и когда она прикалывала брошь к своему выходному коричневому платью, то ни на секунду не забывала об их переливчатом лиловатом сиянии.

Увидев эту брошь в первый раз, Энн пришла в восторг:

— Ой, Марилла, какая очаровательная брошь! Не знаю, как ты ухитряешься слушать проповедь и молиться, когда на тебе такая красота. Я бы ни за что не смогла. Я так люблю аметисты! Раньше, когда я еще не видела бриллиантов, а только читала о них, мне казалось, что они должны быть лиловыми. Но когда я увидела у одной дамы кольцо с настоящим бриллиантом, я даже расплакалась от разочарования. Конечно, это был очень красивый камень, но я представляла его себе совсем по-другому. Можно, я подержу брошь, Марилла? А ты не думаешь, что аметисты — это души добрых фиалок?

Глава четырнадцатая ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ

В понедельник, за два дня до пикника, Марилла вышла из своей комнаты, озабоченно хмурясь. — Энн, — спросила она девочку, которая лущила горох за безукоризненно чистым кухонным столом, распевая «Нелли в орешнике» — Диана все же научила ее этой песенке, — ты нигде не видела мою брошь? Я считала, что приколола ее к подушечке для булавок, но ее там нет.

— Я видела брошь, когда ты уходила на заседание общества, — как-то странно помедлив, проговорила Энн. — Я проходила мимо твоей комнаты, заметила ее на подушечке и зашла посмотреть.

— Ты ее трогала? — Марилла сурово сжала губы.

— Д-да, — призналась Энн. — Я взяла ее и приколола себе на грудь — посмотреть, идет мне или нет.

— Кто же тебе позволил брать мои вещи? Так нельзя. И в комнату ко мне незачем было заходить, а уж тем более трогать то, что тебе не принадлежит. Куда ты ее дела?