Энциклопедия юности

Различие, обнаруженное на берегу Немана, никак не подготовило меня к реакции на слово «жид». Впервые услышал в Минске. Слово взорвалось над асфальтом в промежутке между монастырским зданием офицерской гостиницы (где сейчас Институт теологии) и окружным Домом офицеров (ОДО). Мне было 9, я знал не только слово «идиот» (благодаря роману, принесенному отчимом), но и другие ругательные. Но такого жуткого эффекта не наблюдал. Мальчик по фамилии Рыбак, которого обозвали, завизжал как пронзенный. Весь в слезах бросился домой, в гостиницу, а там пожаловался отцу, который был комендантом ОДО и просто так случая этого не оставил.

Мне некому было жаловаться, когда я увидел то же самое слово на двери нашей квартиры в Заводском районе. Слева была квартира Гинцбургов, справа евреи тоже (красавица-юрист с бесподобными дочками, увы, много старше меня; а в другой комнате – совсем древняя старушка, всех потерявшая в гетто и глядящая целыми днями на улицу усохшим лимоном лица). Но слово под нашим синим почтовым ящиком было адресовано мне. Может быть, врагами с соседнего двора. Но, возможно, девочками. Блондинками, влюбленными в шатена. Зная и другие ругательства, выбрали самое сильное. Чтобы пронять меня до глубины души. Двенадцать лет: я сочинял уже стихи. Не зная пока, что «в сем христианнейшем из миров поэты – жиды». Тем не менее не воспринял как нечто незаслуженное. Девочки или враги, но в Заводском районе меня считали другим. Не таким, как все. Что мне и высказали. По желтой охре белым мелом, который я тогда поспешил размазать голой рукой так, чтобы мама, газеты вынимая, не смогла прочесть.

В центральной школе № 2, где я продолжил учиться после восьмилетки, детей-евреев почти не было. Что и понятно, здесь учились дети «больших» партийно-правительственных родителей, включая сыновей председателя Верховного Совета БССР Шауро, которого вскоре переведут в Москву на должность заведующего отделом культуры ЦК КПСС (и в этом качестве Василий Филимонович станет заклятым врагом Александра Яковлева, будущего «архитектора перестройки»). Так вот: Рубина и Баркан. Больше никого. Тихая интровертка Света Рубина «шла» на золотую медаль. Не менее одаренный Лев Баркан «подрывал устои». Директор наш Лепешкин благоволил к ним обоим – и к интеллектуалам вообще. За отсутствием объектов, антисемитизм, сочащийся «сверху» от власть имущих отцов, в моем классе был направлен на новичков – меня, шатена, и моего приятеля-брюнета. Но он носил под пиджаком половинку гантели, а я получил признание как главный литератор школы, и все эти белобрысые и русые агрессоры смирились. Изгой не изгой, но болевой порог «гоя», возможно, был слишком высок, а кругозор исключительно узок, так что атмосфера не казалась мне особо изуверской. Как в этой престижной школе, так и в Минске вообще. Приписывал я эту толерантность ветрам с Запада, которыми обвевала нас Польша, а также пацифизму национального характера (допустим подобную абстракцию): в конце концов, Беларусь явила же миру и Василя Быкова, и Алеся Адамовича, и Светлану Алексиевич. Играла роль и память о холокосте. Несмотря на послевоенные усилия «сверху» закатать ее в бетон, «снизу» шок неевреев, очевидцев разнообразно-массовых злодеяний, был таким, что я не слышал «Гитлера на них нет» – пока не покинул БССР.

Юрьенен, Йоссель, Тарашкевич. 5-й класс 62-й средней школы Заводского района г. Минска. 1960

А вот Москва шокировала. «У, жидовка! Как земля таких носит?!» Услышала в 1972 году моя будущая жена, парижская испанка, как только вышла из 552-го автобуса в Солнцево, где я снимал квартиру. Меня всего перевернуло, но Аурора сказала хладнокровно, что ее и в Польше девочкой в костелы не впускали. А уж когда на черной «Волге» привезли ее семью знакомиться с избранником, Солнцево убедилось окончательно: студент связался с богатыми евреями. Это место (бывшее Сукино и будущий центр организованной преступности) себя еще покажет во всей красе. Вернемся в МГУ, каким нас встретил «величавый храм науки».

Наших мальчиков и девочек «еврейской национальности» в коридоре четвертого этажа 5-го корпуса подвергал насмешкам и гонениям некто З-ов, обер-стукач и юдофоб. Юродиво-уродливый и злобный тролль добавочно угнетал обоняние принципиально немытым телом и портвейном. Мог быть персонажем Достоевского, но Федор Михайлович его бы отбросил, погнушавшись (а вот Мамлеев подобрал бы). Однако кто-то (сам З-ов распускал слухи о близости к декану, машиной которого якобы занимался) наделил коридорного антисемита властью. Молчаливо, но его поддерживала «русская группа», куда входили отслужившие в армии и на флоте пожилые студенты. Меня за контакты с гонимыми эти патриоты называли «жидовствующим». На коллективном медосмотре в поликлинике врач-невропатолог о негласной политике борьбы с евреями в МГУ говорила с одобрением. Считая меня своим и стуча по коленным чашечкам резиновым молоточком. А был бы я евреем? Разбила бы их стальным?

Из романа

«ДОЧЬ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ»

Актовый зал был полон.