Вдумчиво разглядываю ворох одежды, силясь сообразить, каково ее назначение. И с чего следует начинать процедуру облачения? Сначала носки, а потом джинсы, или наоборот? Или один хрен? Элементарные повседневные действия кажутся сейчас причудливыми ритуалами, к изучению которых мне, очевидно, придется приступать заново.
Вторая чашка кофе выпивается почти профессионально, да и вкус его мне опять по душе. Никак в себя прихожу? С возвращением, дружище Макс, мне так тебя не хватало! Теперь можно усесться на широкий подоконник, подтянуть колени к подбородку, храбро улыбнуться собственному полупрозрачному отражению, сквозь отчаянные глаза которого просвечивают лимонадно-колючие звезды, прикоснуться лбом и ладонями к холодному стеклу и вспомнить наконец события минувшего дня-вечера-ночи. Рассортировать кашу, до краев заполнившую мою большую, тяжелую, чугунную голову, разобрать ее по зернышку: рис налево, овес направо, просо – в центре, шелуха – в окно. Золушкина работа ничуть не легче сизифова труда, просто драматизма в ней меньше, да и зрелище не слишком эффектное. Кинематографисты за такими кадрами не гоняются.
Сижу, вспоминаю. Восстанавливаю последовательность событий. Хуже всего с возвращением домой: сей трип покоится на дне самого глубокого из многочисленных провалов в моей памяти. А ведь путь неблизкий! Чувствую себя клиническим идиотом, слабоумным овощем, самым юным маразматиком за всю историю человечества – а что делать?! Значит, так: старые знакомцы привели меня к дому с садом, симпатичная старушка выдала пригласительный билет на две персоны; мы с Машей отправились на вечеринку в некий неблагоустроенный филиал Зазеркалья, где ей прочистили память и предложили присоединиться к гостям, а меня приговорили к обществу хозяина дома, который… Ох! Это же сколько килофонем невнятной, противоречивой информации мне пришлось усвоить? Если хоть на миг предположить, что относиться ко всему, что я услышал от Франка, следует серьезно, то плохи мои дела. Зато если предположить, что Франк говорил ерунду…
А он, собственно, и говорил ерунду.
Ерунду?
Еруновую Ду или Еровую Унду?
Мое отражение укоризненно качает головой. Дескать, не выдавай желаемое за действительное. Все, что с тобой сегодня (а сегодня ли?) случилось, – очень серьезно. Ты это и без меня знаешь, – сердито думает мое отражение. – Поэтому прекрати твердить, что тебя просто
Мой полупрозрачный заоконный двойник – умница и идеалист, он верит в чудеса и презирает законы природы, добросовестно описанные в школьных учебниках. Из нас двоих он куда лучше приспособлен для нелепой жизни, прожить которую, тем не менее, предстоит мне. Но его дело маленькое: когда я выключу лампу и оконное стекло временно утратит способность отражать предметы, этот умник исчезнет, и я останусь наедине с воспоминаниями, куда больше похожими на сон впечатлительного отрока, задремавшего среди пачек эзотерической литературы, чем на фрагменты человеческого бытия.
Я останусь один. Буду сидеть и ждать, когда позвонит Маша. Ее голос наполнит жизнь простым и теплым смыслом, с которым мне легко соглашаться. Все уладится само собой, когда она позвонит, а потому – буду ждать… Хотя, собственно, почему именно ждать? Может быть, она звонила, пока я спал, и оставила для меня сообщение? Если предположить, что мы возвращались домой порознь – а именно так, очевидно, и было, в противном случае Машенька спала бы сейчас под моим одеялом, – тогда она обязательно должна была мне позвонить.
Соскальзываю с подоконника, устремляюсь к возлюбленному своему аппарату. И обнаруживаю, что на автоответчике действительно появилась новая запись. Слушаю, уставившись на блестящие кнопки немигающим взором. Щиплю себя немилосердно, раздираю ногтями до крови обветренную кожу запястий, не в силах уверовать в достоверность происходящего. Перематываю пленку назад и слушаю снова. И еще раз. И еще.