Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

А Игорь Фролов отмечает связь строк «Я б в несколько гремучих линий взял / Всё моложавое его тысячелетье» с «Откровением Иоанна Богослова» (20:2–3): «Он [Ангел] взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время»9⁴ («гремучих… взял» = «взял дракона, змия»; «его тысячелетье» = «его на тысячу лет»; «взял… его» = «заключил его»).

Сравнение советской власти с чертом или дьяволом характерно и для Высоцкого: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» («Горизонт», 1971; АР-11-121), «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» («Приговоренные к жизни», 1973; АР-6-100), «В аду с чертовкой обручась, / Он, может, скалится сейчас. <…> Он, видно, с дьяволом на ты» («Вооружен и очень опасен», 1976; АР-6-178, 180), «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» («Ошибка вышла», 1976; АР-11-38) и др.

Добавим еще, что черновой вариант «Оды»: «Да закалит меня той стали сталевар» (с. 499), — напоминает песню «Летела жизнь» (1978), где речь идет о сибирских лагерях: «Нас закаляли в климате морозном», — и от него протягивается смысловая цепочка к наброску, появившемуся в декабре 1936 года: «А мастер пушечного цеха, / Кузнечных памятников швец, / Мне скажет: “Ничего, отец, / Уж мы сошьем тебе такое…”», — который, в свою очередь, отсылает к стихотворению «Сохрани мою речь навсегда..»(1931), где присутствует обращение к вождю: «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе».

Вот эту железную рубаху и собирается «сшить» поэту «кузнечных памятников швец» (он же — «стали сталевар»)9⁵.

Позднее такую же железную рубаху «сошьют» Высоцкому: «И железные ребра каркаса / Мертво схвачены слоем цемента, — / Только судороги по хребту». И «сшил» ее тот же «кузнечных памятников швец». Поэтому песня называется «Памятник» (1973). Отметим заодно параллель с «Балладой о гипсе» (1972): «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе» ~ «И клянусь, до доски гробовой / Я б остался невольником гипса. <.. > И по жизни я иду / загипсованный».

А описание массовых репрессий в песне «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «А мы пошли за так на четвертак, за ради бога, / В обход и напролом и просто пылью по лучу. / К каким порогам приведет дорога? / В какую пропасть напоследок прокричу? <.. > А сколько нас ушло на север по крику, по кнуту! <.. > Мы здесь подохли — вон он, тот распадок» (АР-7-64), — заставляет вспомнить «Стихи о неизвестном солдате» (1937), посвященные той же теме: «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте» («мы пошли» = «протоптали тропу»; «за так» = «задешево»; «В какую пропасть» = «в пустоте»; «А сколько нас <.. > подохли» = «Миллионы убитых»).

Если у Мандельштама «будут люди холодные <.. > холодать», то у Высоцкого «ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет».

В первом случае автор говорит о себе: «И в своей знаменитой могиле / Неизвестный положен солдат», — и во втором будет высказана аналогичная мысль: «И мерзлота надежней формалина / Мой труп на память схоронит навек».

Кроме того, «аравийское месиво, крошево» из стихотворения Мандельштама встретится в «Королевском крохее» (1973) Высоцкого: «Названье крохея — от слова “кроши”, / От слова “кряхти” и “крути”, и “круши”». Здесь король заставил всех играть в «потрясающий крохей», а в «Неизвестном солдате» он был назван «гением могил». В обоих случаях речь идет о тотальном терроре[3001].

А мотив «Протоптали тропу в пустоте» перейдет в стихотворение «В лабиринте» (1972): «И долго руками одну пустоту / Парень хватал», — где греческий миф о нити Ариадны служит метафорой советской действительности. Однако у Мандельштама Греция противопоставлена советским реалиям: «Там, где эллину сияла / Красота, / Мне из черных дыр сияет / Срамота [то есть тот же «государственный стыд» из стихотворения «Чтоб, приятель и ветра, и капель…». — Я.К.]. <…> По губам меня помажет / Пустота…» («Я скажу тебе с последней прямотой…», 1931).

Применительно к теме казни будет уместно процитировать также «Египетскую марку» (1928) Мандельштама, где дается описание сцены одного из самосудов, типичных для 1917 года: «По Гороховой улице с молитвенным шорохом двигалась толпа. <…> там выступали пять-шесть человек, как бы распорядители всего шествия. Они шли походкой адъютантов. Между ними — чьи-то ватные плечи и перхотный воротник. Маткой этого странного улья был тот, кого бережно подталкивали, осторожно направляли, охраняли, как жемчужину, адъютанты.

Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения, но живут самостоятельно одни затылки и уши.

Шли плечи-вешалки, вздыбленные ватой, апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью, раздражительные затылки и собачьи уши. <.. >