Эолова Арфа

С этого дня мало-помалу началась подготовка к большому метру. Время от времени Эол и Ника вместе с Ньегесом приходили в редакцию «Нового мира», где Твардовский делился воспоминаниями. Шипов, приезжая в Москву из Ленинграда, тоже старался повидаться, рассказать что-нибудь из своей практики. Оба давали обильный материал, и испанец уже начал продумывать структуру большого сценария.

А перед Новым годом на капустнике Тодоровский и Кавтарадзе выступили с сатирическим номером, которого Эол никак не ожидал — уж слишком канула в прошлое его критика «Сельского врача».

Кавтарадзе изображал старого мэтра, важно сидящего в кресле перед задиристым учеником:

— Ну что, Нептун Посейдонов, понравился ли вам мой новый фильм «Фронтовой врач»?

— Очень понравился, Аполлон Эпиталамыч, — ответил ему Тодоровский.

— И что же, в нем так все безукоризненно?

— Ну, можно было бы один недостаточек обозначить.

— Вот как?

— Ну, взять хотя бы песню, которую ваш фронтовой врач напевает. Ведь он поет ее как оперный певец, а известно, что у всех врачей полностью отсутствует слух.

— Да? Интересно. И это все?

— Зачем он вообще поет? Это ведь не музыкальный фильм. Не надо, чтобы пел. И вот еще: у вас действие происходит в поселке Лазурный Берег, а вокруг сплошные снега, и никакого моря. Нехорошо это.

— Еще какие недостатки?

— Работа звукооператора. Музыка звучит так тихо, что ее совсем не слышно, если не считать пения главного героя.

В «Кукле» Эол вообще не использовал никакой музыки. Он считал, что тишина зимнего леса и мрачное безмолвие оставленного жителями поселка будут лучше любых звуков извне кадра.

— Да, знаете ли, я вообще терпеть не могу музыку, — ответил Кавтарадзе. — Всех этих Моцартов-Шмоцартов, Чайковских-Тодоровских, Бахов-Шмахов. Я бы их всех давно запретил.

Эолу было не смешно, но он смотрел на остальных и видел, как ребята добродушно ржут, поглядывая на него. И Герасимов с Макаровой тоже смеялись. Да и ладно. Что там дальше?

— Теперь по существу, — продолжил Тодоровский. — Название совсем не оправдывает себя.

— Разве?

— «Фронтовой врач». Имеется в виду, что он все время должен врать. Раз уж он врач. Постоянно сыпать враньем, шуточками-прибауточками, розыгрыши всякие. Например, голосом Левитана объявить о том, что с первого апреля на всех фронтах водку будут выдавать бесплатно в немереном количестве, а вместо патронов — хлеб и сало. Все в таком роде. Этого я в фильме не увидел.

— Да, действительно этого нет, — вздохнул Кавтарадзе. — А операторская работа?

— Вообще из рук вон плохая. Где нападения камеры на героев? Где бездонный фокус? Где, спрашивается, любопытный объектив? Где круговерть? Где нахлыстования? Нет, сейчас такое кино нельзя снимать. Мы с вами, батенька, в двадцатом веке, а вы снимаете как братья Люмьер в девятнадцатом. Камера стоит, поезд проезжает мимо. Поняли?

— Понял.

— Усвоили?

— Усвоил. Спасибо за науку. По вам, голубчик, не операторская камера плачет, а какая-то другая. Но вот вам пока хотя бы орден Великой отечественной киноиндустрии первой степени. — Кавтарадзе встал с кресла и дал Тодоровскому пинка, тот бросился бежать, Кавтарадзе за ним.

Все со смехом уставились на Эола.

— Вот черти! — воскликнул Незримов и тоже от души расхохотался.

Время приближалось к полуночи, а фильм «Кукла» — к моменту появления второй жены Эола в роли медсестры Лебединской. Вот она. Марта Валерьевна вздрогнула, будто та вошла не в прямоугольник экрана, а в саму спальню. Бешенство ревности ко всем Эоловым женщинам никогда не угасало в ней, вот и теперь она не просто смотрела дипломную работу выпускника режиссерского факультета ВГИКа Незримова, а застукала его с этой сибирской секс-бомбой, уже тогда не худосочной женщиной, а вполне телесной, или, как сейчас выражаются, корпулентной. «Какая кукушка, товарищ Мезгирёв?» — вытаращила она свои светлые эффектные глаза из-под белой косынки. Война войной, а косыночку-то эдак кокетливо повязала. Видно, что главная задача не раненых спасать, а режиссеров окучивать.

Сколько она ей крови попила, эта красивая сибирячка! Хотя к тому времени уже совсем не красивая, а раздобревшая и разозлевшая, не уступающая ни пяди своего, отвратительная бабища. И как он мог хотя бы сколько-то лет быть счастлив с этой стервой?

Хозяйка роскошной подмосковной дачи вскочила с кресла, подошла к кровати, сдернула халат и глянула в мертвое лицо мужа:

— Как ты мог жить с кем-то до меня? Не стыдно? Вот и лежи теперь. Возьмут да и закопают тебя, дурака!

Ну что ж, стало быть, судьба такая — говорило в ответ невозмутимое лицо покойника.

Покойника... Разве может ветер навсегда упокоиться? Разве можно ветер зарыть в землю? Или сжечь в печи?

— Это самый глупый розыгрыш в твоей жизни, — объявила она ему. — Да никто и не поверит, что ты окочурился. Вставай, вон кино твое крутят.

Она сделала сердитое дефиле по спальне и вернулась к экрану, как раз когда медсестра Лебединская двинула свое тело в сторону куклы. Камера оператора совершила легкий голландский угол, раздался крик Мезгирёва, а за ним громкий взрыв. Конец фильма.