Эоловы арфы

Так, может быть, самое сильное впечатление — Берлин? Возможно. Но ведь и в Париже он тоже неплохо поработал в Национальной библиотеке, покопался в книжных развалах букинистов на набережных Сены, бродил по улицам, наблюдал толпу, посещал собрания и вечера рабочих… А кроме того, в Париже был незабываемый день, когда он посетил кладбище Пер-Лашез, стоял у Стены коммунаров. С 1880 года, вот уже пятнадцать лет, в последнее воскресенье мая трудящиеся Парижа устраивают траурное шествие к Стене коммунаров. В этом году оно было двадцать шестого числа. Он не принял в нем участия — ему хотелось побыть на этом кладбище, у этой стены одному, услышать в тишине голос умолкшей здесь четверть века назад жаркой крови, слить с великой скорбью парижан свое личное, свое семейное горе: ведь стояли те самые майские дни, когда дома — вот уже восемь лет! — всегда чтили память брата и — четвертый год — память сестры.

Он знал, что его письма, конечно, будут вскрываться жандармскими чиновниками, и потому был в них очень осторожен. В самый день годовщины смерти брата и сестры он не мог не написать матери, но и не мог ничего поведать о своих подлинных чувствах в этот день. Письмо было вроде бы незначащим: о том, как устроился в Женеве, что посетил крестницу Асю, что очень дорога здесь прислуга, и так далее. Но, ставя дату, он указал число не только по европейскому стилю, как на всех заграничных письмах: двадцатое, а — в скобках — еще и по привычному для матери русскому стилю: восьмое. Восьмое мая — день смерти и Александра и Ольги. Он был уверен, что мать догадается, почему тут две даты, и за второй из них услышит его голос: "Я помню этот день, мама, и мысленно я сегодня с тобой".

Мама, мама… Ей давно бы пора отдыхать да радоваться на выросших детей, ездить бы вот по таким санаториям, как тот, где лечился он, а вместо этого какая трудная старость! За пять лет потерять трех самых близких людей — мужа, двадцатилетнего сына, двадцатилетнюю дочь… Да и сейчас, в шестьдесят лет, одни заботы и беспокойства.

Он знал, что главная причина ее забот и ее беспокойств — он сам. Не потому, что вскоре после приезда в Петербург, два года тому назад, он вынужден был просить ее о денежной помощи. Не потому, что и во время этой поездки обращался раза два с такой же просьбой. Не потому. Мать помогала с радостью, хотя он, конечно, готов был на все, чтобы иметь возможность не обращаться к ней с такими просьбами. Мать беспокоили не деньги — она была в вечной тревоге за будущее своего и второго сына, за саму его жизнь.

В памяти всплыло лицо матери: живые глаза, совсем уже седые волосы, родинка над верхней губой. В этом лице удивительно сочетались доброта и строгость, нежность и сдержанность. Он видел его таким особенно часто в дни своей болезни, в марте, когда мать приехала в Петербург из Москвы, чтобы ухаживать за сыном. Тогда же она познакомилась…

В дверь вежливо постучали.

— Войдите!

На пороге появился кондуктор.

— Извините, сударь. Нельзя ли к вам на свободное место перейти господину из соседнего отделения?

Молодому человеку не хотелось соседства, ему так хорошо ехалось в одиночестве. Он медленно провел ладонью по высокому лбу, и в медлительности жеста угадывалась досада.

— Чем же этому господину не нравится его отделение?

— Там дите.

— Но до Вержболова остались сущие пустяки…

— Да, ехать теперь недалече, но он говорит, что больно уж устал от ребятенка, отдохнуть хотят…

— А других свободных мест в вагоне нет?

— Кабы были! — кондуктор развел руками. — Да вы не сомневайтесь, господин вполне приличный!

Все это настораживало, но молодой человек понимал, что его несогласие, в свою очередь, тоже может показаться подозрительным, а это не в его интересах. Он пожал плечами:

— Ну что же…

— Уж извините, сударь.

Кондуктор ушел. Молодой человек некоторое время напряженно ожидал нового соседа: перейти из одного отделения в другое — дело пустячное, но тот почему-то все не являлся. "Вероятно, передумал", — обрадовался молодой человек и через несколько минут незаметно для себя вновь погрузился в свои размышления.

…Он снова возвратился мыслью к матери, а от нее — к Наде. Мать познакомилась с ней в дни его болезни, когда обе они, то вместе, то поочередно, с тревогой и нежностью склонялись над его жарким изголовьем. Кажется, они понравились друг другу. Однажды, когда он начал выздоравливать, ему захотелось развлечь мать, и он рассказал ей, как Надя играла на сцене рабочего клуба. Ставили "Горе от ума". Наде поручили роль третьей княжны. Вся роль состояла из одной-единственной реплики: "Какой эшарп кузен мне подарил!" — но Надя усердно ходила на все репетиции, а в день премьеры перед выходом на сцену так разволновалась, что у нее сел голос и она жалким, чудовищным образом проскрипела: "Какой эшарп кузен мне подарил!" Он вспомнил, как смешно изобразил тогда испуганную, безголосую Надю, как смеялась мать, слушая рассказ и переводя веселый добрый взгляд с него на Надю, с Нади на него, как сама она потом, смеясь, повторяла: "Какой эшарп кузен мне подарил!"