Эоловы арфы

— Ха! — озорно воскликнул Шрамм. — За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья… А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще я не в таких переделках.

— Знаем, знаем, — охотно подтвердил Маркс. — Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.

— Вот видите! — Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.

На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.

— Помним мы, — сказал Энгельс, откупоривая бутылку, — и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.

Дуэль была особенно памятна всем троим.

После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.

На заседании Центрального комитета в конце августа 1850 года дело приняло особенно острый оборот. Виллих вел себя вызывающе. Он хвастал своим участием в боях и обвинял всех в трусости, в предательстве интересов революции, в буржуазном перерождении. Совершенно ясно намекая на Маркса, он сказал: «Некоторые из ваших вождей сегодня предпочитают грохоту боя уютную тишину Британского музея». И тут случилось то, чего никто не ожидал. Шрамм, писавший протокол, вдруг бросил перо и, подскочив к огромному Виллиху, яростно выпалил ему в лицо: «Солдафон! Ты будешь со мной стреляться!..» «Охотно!» — тотчас ответил Виллих и потребовал, чтобы Шрамм покинул заседание. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить это требование, и Шрамм удалился только по просьбе Маркса.

Дуэль должна была произойти одиннадцатого сентября, и не в Англии, а на континенте, около Антверпена.

Марксу, который вместе с Энгельсом сделал все, чтобы поединок не состоялся, Шрамм накануне дуэли написал веселое и беззаботное письмо.

— В мыслях мы тебя тогда уже похоронили, — сказал Маркс.

И действительно, как могло быть иначе, если на другой день вечером на квартиру к Марксу, где с тревогой и нетерпением друзья Шрамма ожидали известий о поединке, заявился Бартелеми, второй секундант Виллиха, и на исполненный страха вопрос Женни: «Ну как?» — гробовым голосом ответил: «Пуля — в голову!» А затем отвесил низкий поклон, повернулся и исчез. Женни (самого Маркса дома не было) едва не потеряла сознание.

Через час Энгельс, Либкнехт, Пфендер и другие друзья Маркса уже были извещены, что Конрада Шрамма нет в живых.

На следующий день все собрались у Маркса. Печальные, потерянные, сидели в маленьком кабинете хозяина и тихо переговаривались.

— Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, — сказал Либкнехт.

— Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности, — добавил Маркс. — Но вместе с этим — критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. — Маркс помолчал и при полной тишине закончил: — Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера… Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии…

И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.

Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было…

— Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, — разливая вино, сказал Энгельс.

— Это были не единственные мои похороны, — засмеялся Шрамм. Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.

— Может быть, не стоит?

— Нет, нет, встану, покажу. И потом — не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.

Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.