Эпидемия

— Блин, сочувствую. Даже не знаю, что сказать. — Проговорил Джавид и неловко осмотрелся по сторонам, словно в поисках места, куда можно сбежать.

Они стояли в квартире Сахаровых. После смерти родителей в нее переехал старший брат — Герман, вместе с семьей. Где жена и сын сейчас, Марк не знал, но то что осталось от брата, видел прямо сейчас. Посреди двуспальной кровати в скандинавском стиле, прямо на лавандовых простынях, под цвет нынешнего неба, лежала высушенная мумия, больше походившая на высохшее растение в экибане. Силился рассмотреть в обтянувшей кости коже знакомые черты, но то, что это Герман говорил только медальон на золотой цепочке и кольцо на пальце с черной вставкой. Еще одна связь с этим миром лопнула как перетянутая струна, оставив только пронзительный металлический звон в ушах.

— Так что мы будем дальше делать? Хочешь его похоронить? — Спросил Джавид.

— Не знаю. — Марк не отрываясь смотрел на тело.

«Трупы хоронят на кладбище, укладывают в каменный склеп, где они покоятся в ложах. Сейчас в каждой квартире этого дома лежат тела умерших. На своих постелях, среди своих вещей. Чем это хуже склепа? Большого, просторного склепа. Только табличек на дверях с именем покойника не хватает. Весь город — кладбище, дома — склепы, стоящие аллеям, как надгробия. Цветов только нет, обычно же цветы приносят. Четное число».

Молча развернулся и вышел на кухню. На столе, изрядно покрытые пылью, стоят искусственные цветы. Вытащив две каллы, прихватил черный маркер из вазочки с мелочевкой и пошел к выходу. Захлопнув дверь, положил цветы на коврик у порога и большими размашистыми буквами написал на белой стене «Герман Сахаров». Джавид, следовавший по пятам как тень, сначала хотел что-то сказать, но промолчал. Спустившись по лестнице, вышли на улицу. Марк сел на качели в центре детской площадки, оттолкнулся и посмотрел на небо.

— Красивое.

— Ага, и жуткое. — Задрав голову, подтвердил Джавид.

— Сначала думал, что это у меня в голове.

— Ты мне так и не рассказал, что с тобой? — Спутник опустился на вторые качели рядом и тоже начал раскачиваться.

— Да ничего такого, просто с ума сошел. — Сахаров перевел взгляд с неба на многоэтажки и начал смотреть в окна, представляя сколько тел лежит в этих квартирах.

— Врожденное, или головой бился?

— Ты когда-нибудь кого-нибудь терял?

— Тупой вопрос. Чувак, на планете почти все умерли, покажи мне сейчас того, кто никого не потерял.

— Нет, до этого, до эпидемии. Кого-нибудь очень близкого?

— Да у меня никого не было.

— Что прямо вообще? — Немного удивился Марк.

— Вообще. Ты себе представляешь культуру Кавказа?

— Да, я же с ума сошел, а не дебил.

— Так вот, морду мою видишь? Ничего странного не замечаешь?

Марк всмотрелся в лицо Джавида — смуглая кожа, очень пухлые губы, черные как смоль волосы и брови, карие глаза и тонкий и острый нос. Что-то было в его лице, что-то необычное, редко встречающиеся в людях сочетание черт.

— Ну да, есть что-то странное.

— Конечно странное, а теперь представь на секунду, что моя мать была из очень традиционной армянской семьи, прям вот все обычаи и заветы соблюдали. Целый клан. Чистота крови, наследственность и прочее. А мамка моя — бунтарка, из прогрессивной молодежи. Хрен его знает, где она его нашла, только рассказы о нем слышал, но забеременела она знаешь от кого? — Джавид сделал паузу, и не дождавшись вопроса, ответил сам. — От негра. Ты прикинь, армянка и у нее родился ребенок, как молочная шоколадка. Она даже не стала ждать реакции родителей. Сразу с роддома дернула в Москву, наобум, просто подальше от дома. Так вдвоем мы и перебивались. Она то в магазинах работала продавщицей, то няней. А я рос белой вороной, среди армян чужой, даже языка не знаю. Для негров я тоже — снежок, а для русских вообще черт знает, что. Вот и представь. Мать страдала. Ничего не говорила, но я видел, как она скучает по дому и семье. Годы пахоты убивают бунтарский дух, и со временем начинаешь думать о родне. А для меня все чужие, я о них только слышал. Не любил их, для меня они с самого детства были злодеями, из-за которых мы с мамой должны так жить. Так вот, когда стукнуло шестнадцать — ушел из дома. Написал письмо матери и ушел. Специально. Нет, я любил ее, даже очень, и ушел ради нее. Вместе со мной ее бы не приняли, а она вяла на глазах. И я ушел, что бы она могла вернуться домой. Сбросил груз глупой молодости с ее шеи. А что? Я же просто ошибка, меня вообще не должно было быть. Символ протеста. Так вот, все это время живу один, работаю, друзей нет, родственников тоже, болтаюсь, как говно в проруби. А как кого-то можно потерять, если никого нет, даже себя самого?

Марк выслушал и даже забыл, о чем хотел спросить. Понял, что этот мулат хлебнул в своей жизни лиха, и при этом из него так и хлестал оптимизм и вкус к жизни. Хотя это могла быть просто маска, за которой он прятал свою боль.

Молча качались на качелях, скрип несмазанных подшипников отражался от домов и многократно проносился по двору.

— А к чему ты это спросил? — Прервал молчание Джавид.