Эпифания викария Тшаски

- Не знаю, Ендрусь, - сказал наконец отец. – Не знаю. Может это и хорошо, что ты у меня эти документы выкрал и опубликовал, возможно, что я неправомерно откладывал все это на будущее, на святое никогда. Вот только – не знаю, я боюсь за Янека. Даже не за то, что он не сделает никакой карьеры в Церкви, но о том, чтобы его никто как-то не обидел. Он же такой у нас деликатный, ты же знаешь, Ендрусь?

- Знаю, папа. Потому и должен был это сделать.

- Возможно ты и прав. А теперь ты должен за него сражаться. Держись, сынок.

До свидания, папа.

Анджей только-только успел отвести мобилку от уха, как та зазвенела снова. Он глянул на экран – пульсирующее алое сердечко и имя "Кася". Тшаска пару секунд тупо глядел на экран, колебался, но звонок принял.

- Анджей, вернись домой, пожалуйста… - тихо произнесла жена.

Тот молчал.

- Анджей…

Не мог он с ней разговаривать; прервал соединение, хлопнув крышкой телефона, но тут совесть заколола так сильно, что тут же открыл аппарат и быстро написал эсэмэску: "Извини, Кася. Люблю. Буду через четыре часа". Анджей допил кофе, глядя на эти семь слов, словно бы решение возврата в Варшаву появилось не в его голове, словно бы оно пришло снаружи и только лишь случаем попало на экран мобильного телефона, который держал в ладони.

И он нажал на "выслать".

+ + +

Поначалу Малгожата Кейдус узнала автомобиль, спортивную "альфу ромео", а только лишь потом водителя. Разъехались они медленно, едва-едва катясь по асфальту, пару минут глядели друг на друга, но никто из них стекло не опустил.

Впрочем, Малгося тут же забыла о нем в тот самый момент, когда спортивный автомобиль исчез из ее поля зрения. Все ее внимание было сконцентрировано на завернутой в одеяла, тихонько дышащей девочке на узком заднем сидении машины. Аня прекрасно понимала, что происходит: только что у нее отобрали подарок, которого она никогда не должна была получить. Еще она знала, что этого не понимает тётя, которая судорожно держит руль, и как только появляется кусочек свободного асфальта, она выжимает из двигателя все возможное, лишь бы быстрее, лишь бы поближе к больнице в Лодзи. Аня интересуется автомобилями: тётя, из твоего один и четыре десятых литра тётя больше ничего не вытянет, в конце концов, это всего лишь восемьдесят лошадей.

Когда они уже на месте, у самого приемного покоя, Аня еще чувствует, что тётя несет ее на реках, ее саму кладут на кровать, вкалывают иглы внутривенных катетеров, вливают в вены соли и лекарства, совершенно бессмысленно, это точно так же, как заливать топливо в заклинивший двигатель, помочь может лишь совести, да и то – не ее. А потом мир темнеет. Еще лицо тёти.

Малгося же стояла в коридоре и глядела в глаза собственной сестры, ну а Аля Кейдус-Билинская, которая убежала с работы, не обращая внимания на протесты шефа и коллег, и приехала, трясясь от чувства вины, и не верила собственным ушам.

- Я забрала Аню из хосписа. К священнику, тому самому, что бы какое-то время знаменит, чтобы он ее исцелил, - впервые в жизни Малгожата боялась собственной сестры..

- Ты забрала ее к священнику? Понятно. Девица, ты что, с дуба грохнулась? Где Аня?

- Что, уже сориентировалась? Твоя дочь умирала, а ты только лишь через три дня узнаешь, что ее нет? Аня умерла, я уже говорила тебе, - с трудом произнесла Малгожата.

- Но я никак не могла…

Аля не смогла выдавить из себя больше слов, потому ударила сестру в лицо.

Та не ожидала, что у ее сестренки столько силы. Удар открытой ладонью, попавший ей в лицо, он не был всего лишь символической пощечиной, которая должна была лишь символически ранить гордость, никак не тело – но Аля ударила ее сильно. Нежная плоть, покрывающая щеку изнутри, разодралась о зубы, и Малгося почувствовала, что рот заполняется кровью. Она пошатнулась и тяжело опустилась на стул. Аля развернулась на месте и ушла. Малгося поцеловала мертвую племянницу и, как только могла побыстрее, сбежала из больницы.

Она осталась сама в своем современном жилище, прямиком из журнала по интерьерам, в своей пустой и одинокой квартире. Без племянницы. Без сестры. Без работы, которую бросила без какой-либо возможности вернуться (и покончим с этим, эсбек ёбаный – удостоверение с хлопком ложится на письменном столе главного редактора). Без веры, которую обрела ненадолго, чтобы утратить, когда единственный священник, которому она впервые в жизни поверила, оказался коварным, сатанински подлым шарлатаном.

Малгося, Малгоська, неужели, курва, не сдаешься?

Она сделает это. За свою столь жестоко преданную племянницу. За сестру – самую лучшую и единственную подругу, которую как раз утратила. За саму себя, за свой разрушенный мир.