Эпилог

— Ну-с, а с Владимиром Владимировичем плохо, — сказал Зощенко. Он сложил в виде револьвера и приставил к виску свою смуглую руку».

2

Почти одновременно с романом «Художник неизвестен» я написал книгу путевых очерков «Пролог». Оба произведения были разгромлены критикой, вопреки тому, что в «Прологе» я впервые попытался если не понять, так хоть увидеть своими глазами, что происходит на беспредельных пространствах России. И увидел, и написал. Более того, написал с увлечением, потому что увлекся грандиозностью перемен, не имея, разумеется, никакого представления о том, какой еще небывало кровавой ценой покупаются эти перемены.

Впрочем, один из руководителей ЛАППа, Михаил Чуманд-рин, давно и заслуженно забытый писатель, не без сочувствия сказал мне, что сперва я должен был опубликовать «Художник неизвестен», а потом — «Пролог», в котором мне удалось, хоть и беспомощно, изобразить «сегодняшнюю действительность на одном из участков социалистического строительства». Возможно, что он был прав: в литературной тактике этот комиссар ЛАППа, не умевший связать двух строк, был опытнее, чем я.

Однако он и не подозревал, как мне повезло, что «Художник неизвестен» был напечатан сначала в «Звезде», а потом отдельной книгой в 5000 экземпляров. Редактировал тогда «Звезду» Тихонов, с которым я поддерживал еще дружеские отношения. Полуоправдываясь, полушутя, он предупредил меня, что в «Звезде» вскоре появится статья Р.Миллер-Будницкой «Эпигон формализма». Это было вечером, мы оба жили на Петроградской стороне, на Большом проспекте, в двух шагах друг от друга, и возвращались домой после одной из очень редких в ту пору серапионовских суббот.

— Но ведь ты знал, что тебе это не пройдет даром, — полувопросительно сказал он, давая понять, что уклониться от опубликования статьи он не может.

Конечно, я знал. Но тогда я был убежден в том, что напечатать произведение, в котором удалось (хоть и не в полной мере) изобразить свой душевный мир, важнее, чем оставить его в своем письменном столе на неопределенное время.

Миллер-Будницкая написала плоско, вяло, вся ее статья состояла как бы из одной длинной, рыхлой фразы. Были и несуразицы: «В этом произведении Каверин выступает перед нами как представитель воинствующего идеализма и гуманизма, враждебных нашей борьбе и строительству». Таким образом, гуманизм оказался явлением, враждебным социалистическому строительству. Впрочем, в те годы гуманизм не поощрялся. И.В.Ермилов писал, что «романчик протаскивает самые примитивные гуманитарные идейки» (Звезда. 1932. № 2).

Зато талантливый А.Селивановский написал острую статью, которую и назвал талантливо: «Художник известен». «Литературная газета» опубликовала ее (1932. 4 янв.) среди политических статей, объединенных на одной полосе под рубрикой «Бой троцкизму». Вот цитаты:

«Формалист Каверин начал разоблачение формализма. В этом был смысл “Скандалиста”. Но во имя каких идей ополчился Каверин на Некрылова — оставалось неясным…

“Скандалист” означал распутье. Да, шутить было нельзя. Приближался год великого перелома. Нужно было выбрать свое место в классовой борьбе…

И Каверин выбрал свое место. Сегодня он не с теми, которые “шутят”. Сегодня он в рядах тех, кто дерется, — дерется за буржуазные идеи и буржуазное искусство, против идей пролетариата и пролетарского искусства. Его книга “Художник неизвестен”, подводящая итоги последним годам его творчества, многое проясняющая в последних его книгах “Пролог” и “Черновик человека”, — есть боевой документ буржуазного реставраторства, документ, даже более заостренный, чем “Сумасшедший корабль” Ольги Форш…

С “шутником” Некрыловым закончены счеты. Ему на смену пришел юродствующий проповедник Архимедов, пророк “нового искусства”, новоявленный Савонарола, бичующий нравы социалистической страны…

Кто же противостоит Архимедову? Ему противостоит Шпекгоров, по сравнению с которым деляга-колбасник Андрей Бабичев из “Зависти” Ю.Олеши оказывается беспочвенным романтиком…

Деляга, себялюбивый человек, представляющий себе будущий социалистический строй с обильным количеством штанов и без всякой морали, без какой-нибудь “личной” жизни, Шпекторов не отрицает Архимедова, а дополняет его, подтверждает его проповедь. Ибо, действительно, если таков материализм, для которого нет “существенной разницы” между мышлением человека и горением лампы, то не прав ли Архимедов? Ежели таковы строители социализма, то не стоит ли призадуматься над архимедовскими возражениями? Таким образом, функция образа Шпекторова — объективно-провокационная.

“Искусство само ставит себе цели”, — говорил Пастернак на последней поэтической дискуссии; нетрудно установить, что Жаба (один из героев романа. — В.К.) утверждает то же самое. Приспособленцы, невежественные мальчишки — вот кто, как оказывается по Каверину, создает искусство СССР, наиболее идейно возвышенное искусство во всем мире.