Эпилогия

Тогда я честно сознался Голубовскому, что умею писать, только отдавая долги, а если же я не буду отдавать авансов, то погибнет мое вдохновение. Сознался ему еще в такой банальности, что хочу дописать роман. А что не могу прожить дня без строчки - это уж звучало, будто б поведал на призывной комиссии, что страдаю энурезом. После этого признания Голубовский не возражал. На следующий день он брезгливо приехал ко мне снова, со всем нужным для операции, и начал будто роды принимать у моего компьютера. Много часов извлекал Голубовский из его чрева мой роман. Когда он его извлек, то честно мне признался, что компьютеру моему осталось недолго жить. Вопрос был и технический, и духовный: что в нем ломалось, Голубовский так и не постиг, но, видя, что обрушилось чуть не все, предрекал ему гибель. Но мне уже не на чем было больше работать - печатная машинка с бухгалтерской кареткой была мной разобрана и поломана (читай о первом искушении автора), когда на письменный стол водрузился компьютер.

Мне оставались считанные недели, но и дописать надо было немного главу, две, три. Без всякого вранья, так как дело было серьезным, я приладил на компьютере иконку своего святого и молился - чтобы включилось и чтобы не завис. Все копировал, и самым ужасным сном моим было, что я забыл скопировать написанный текст. Однажды утром я обнаружил, что вместо директории ROMAN в компьютере возникла директория ANTIHRIST. Думая, что романа уже нет, я открыл в полуобморочном состоянии эту директорию, но все файлы глав выстроились как на параде и целы были внутри. Глазам я своим не верил: если это был какой-то сбой, то из миллиона, а, наверное, из триллиона возможных вариантов как мог возникнуть именно этот? Откуда?! Уже как в последний раз я позвонил Голубовскому, исповедался ему. Когда Голубовский узнал о телеграммке, посланной в мой компьютер, то долго молчал и в конце концов внушительно произнес: "Меняй машину. Это будет стоить долларов пятьсот". "Что?" "Новая хорошая машина",- ответил он невозмутимо. "А если это знак? Такое может быть?" "Ты в Бога веришь..." - то ли спросил, то ли выдохнул устало Голубовский, но я понял это как вопрос и, не позволяя себе хоть на мгновение усомниться, ответил ему почти как священнику: "Верю". "Ну, тогда это, конечно, знак. Иди к попу, свечку поставь! - ехидно хохотнул Голубовский.- Писать - это вообще великий грех..." И тут я вздрогнул от ощущения, будто все это уже однажды слышал: да ведь теми же словами угостил меня однажды воцерковленный сосед мой Малофеев, сказав: "Все пишете, все фарисействуете... А вот Христос не то что не читал и не писал, а даже был неграмотный! Я вот, простой человек, только читать умею, а мне и то совесть за это покоя не дает. Я, наверное, отрекусь от грамотности - грех это. Мое мнение такое, как православного, что оставлю в себе только способность считать, буду жить как монах. В математике греха нет. Цифры, они, понимаешь, людям не врут и не затуманивают мозги. А в буковках - все зло!" Так или иначе, но я писал под спудом этого события и под влиянием же этого события изменил финал: вся фабула романа велась к самоубийству героя, но это самоубийство не произошло. Под страхом, возможно, под страхом аномальным, ненормальным, финал повернул на полной скорости мимо этого самоубийства. В мое сознание намертво вошло, что самоубийство - это грех. Критики поедом ели за этот финал. Писали, возмущались все кому не лень, что подлец-герой у автора остается в финале жить да еще и радуется, подлец, жизни! В журнале "Наша Москва" ужаснулся добрый христианин; журнал "Наш новый мир" сравнил меня отчего-то с каким-то "сантехником Васей", а "Наше знамя" радостно отозвалось прогрессивно-либеральной статьей "Сделка с героем", из которой следовало, что герой в романе - не наш герой, жизнь не наша жизнь и сам роман - не наш роман. Как бы сказал Малофеев: "Там не то что катарсис отсутствует, но даже апокалипсиса нет!"