Эпитафия шпиону. Причина для тревоги

Затем в моих чувствах вдруг наступил перелом. Я уже не испытывал к Залесхоффу неприязни; он вызывал у меня невольную симпатию. Внезапно мне захотелось положить ему руку на плечо, встряхнуть, показать, что я не вижу в его действиях злого умысла. Лениво, безучастно я размышлял, получил ли Вагас мой второй отчет или Залесхофф передал ему сведения каким-либо другим способом. Должен ли он мне помогать? Вероятно, нет. Логичнее бросить меня на произвол судьбы. Залесхофф — советский агент (я без всяких усилий принял это как само собой разумеющееся) и должен делать свое дело, выполнять задание своего странного государства. Строго говоря, я теперь тоже агент этого государства. Как ни дико, эта мысль показалась мне всего лишь забавной. Хотя предложение Вагаса стать агентом его правительства вызвало у меня крайнее отвращение. Возможно, причина в том, что мне нравился Залесхофф и не нравился Вагас, или в том, что один мне платил, а второй попросил у меня помощи. Вообще-то я не испытывал никаких особенных чувств к обеим странам. Я их не знал. Германия вызывала у меня ассоциацию с парадами, знаменами со свастикой на высоких флагштоках и громкоговорителями, с суровыми фельдмаршалами, марширующими людьми в стальных касках и с концентрационными лагерями. Думая о России, я вспоминал о мрачных недалеких Романовых, о Зимнем дворце, казаках, объятых ужасом толпах, о разодетых священниках, размахивающих кадилами, о Ленине и Сталине, о колышущихся на ветру хлебах, о тюрьме на Лубянке…

Вдруг я заметил, что мы притормозили. Залесхофф откашлялся и пробормотал, что нам направо. После развилки мы опять прибавили шагу. Луна на секунду появилась в просвете бегущих по небу облаков и вновь скрылась. Беззвучная тьма кралась за нами, словно призрак.

Небо на востоке стало дымчато-бледным. На его фоне проступили деревья и линия столбов, словно пейзаж на слабо освещенной панораме. Потом небо пожелтело. Силуэты медленно превращались в объемные фигуры. Подул легкий ветерок.

Я посмотрел на часы. Половина шестого. Мы шли без остановки больше шести часов. На мне были «городские» туфли на тонкой подошве, не приспособленные для грунтовых дорог, ноги распухли и болели. В глаза словно насыпали песок, колени подгибались.

Залесхофф заметил, что я смотрю на часы.

— Который час?

Я ответил. Это были первые слова, произнесенные нами обоими за несколько часов.

— Как насчет глотка коньяка и сигареты?

— Не откажусь ни от того ни от другого.

В полутьме я видел, что мы идем по узкой дороге между невспаханными полями. Местность почти не отличалась от той, где мы спрыгнули с поезда. Присев на груду щебня на обочине, Залесхофф достал бренди, и мы сделали по нескольку глотков из бутылки. Потом закурили.

— Где мы теперь? — спросил я.

— Не знаю. Примерно с километр назад мы прошли дорожный указатель, но было слишком темно, и я не смог его прочесть. Как вы?

— Терпимо. А вы?

— Устал. Наверное, мы прошагали километров тридцать пять. Чуть впереди должна быть деревня. Придется еще немного потерпеть. Потом вы спрячетесь, а я раздобуду какую-нибудь еду. Нам нужно поесть.

— Да, и поспать.

— Об этом мы тоже подумаем.

Докурив, мы снова тронулись в путь. Коньяк взбодрил меня, однако ноги настоятельно требовали отдыха, и я почувствовал, что начинаю хромать. Где-то не очень далеко послышался крик петуха.

Мы шли еще часа полтора. Потом дорога нырнула в молодую березовую рощу. Залесхофф замедлил шаг.

— Думаю, вам нужно остаться здесь. Похоже, деревня уже близко, и такого надежного укрытия больше не будет. Возьмите бренди. Вы можете замерзнуть, и в любом случае я не хочу его с собой таскать. Никуда не уходите и не показывайтесь у дороги. Скоро тут появятся сельскохозяйственные рабочие. У вас достаточно сигарет?

— Да.

— Вот и хорошо.

Залесхофф зашагал по дороге. Я смотрел, как он исчезает за поворотом. Затем стал пробираться между деревьями к отгороженной кустами полянке ярдах в двадцати пяти от дороги. С наслаждением сел на землю и приготовился ждать.