Эпитафия шпиону. Причина для тревоги

Мужчина за стойкой с любопытством посмотрел на меня. Должно быть, разговаривая с Бегином, я не сдержался и поднял голос. Я бросил на него уничтожающий взгляд и вышел на улицу.

Там стоял мой детектив, побагровевший от жары и раздражения. Пока я сердито вышагивал по улице, он семенил рядом и шипел мне в ухо, что я задолжал ему восемьдесят пять сантимов плюс pourboire,[24] всего франк двадцать пять. Это я заказал лимонад, повторял он, стало быть, мне и платить. Сам бы он ни за что не стал заказывать лимонад, это было мое предложение. Начальство ему денег на такие расходы не выделяет. Я должен вернуть ему франк двадцать пять. Восемьдесят пять сантимов за лимонад и вдобавок восемь су чаевых. Он бедный человек. Он выполняет свой долг. А взяток не берет.

Я почти не слушал его. Итак, мне нужно было выяснить, у кого из постояльцев имеется фотоаппарат. Но это же чистое безумие! Расспросы насторожат шпиона, и он ускользнет. Бегин — болван, я в руках у болвана. Все мое существование зависело от него. Занимайтесь своим делом! Но если поимка шпиона не мое дело, то что же тогда мое? Если он ускользнет, все пропало, мне конец. Кому не приходилось слышать, что в разведывательных управлениях засели сплошь глупцы? Вот еще одно доказательство. Если положиться на Бегина и разведывательное управление в Тулоне, мои шансы на возвращение в Париж, мягко говоря, невелики. Нет уж, большое спасибо, буду думать своей головой. Так надежнее. Шимлера и Кохе следовало разоблачить. И разоблачить их должен я. Необходимо выполнить первоначально задуманный план. Хорошо будет выглядеть Бегин, когда я представлю ему доказательства, в которых он так нуждается. Что до фотоаппаратов, то прямыми расспросами я заниматься не планировал. Буду собирать информацию, в этом ничего дурного нет. Только аккуратно.

— Восемьдесят пять сантимов плюс восемь су чаевых…

Мы дошли до ворот, ведущих в «Резерв». Я дал детективу двухфранковую монету и вошел внутрь. На повороте я оглянулся. Он стоял, опершись о столб, шляпа у него сидела на затылке, и он посылал монете воздушный поцелуй.

У входа я столкнулся со Скелтонами. На них были купальные костюмы, в руках — простыни, газеты, солнечные очки и бутылки с жидкостью от ожогов.

— Доброе утро, — сказал он.

Девушка приветственно улыбнулась.

Я поклонился в ответ.

— На пляж идете?

— Сейчас переоденусь и присоединюсь к вам.

— Только английский свой не забудьте, — бросил он мне вслед, и я услышал, как сестра велела ему «заткнуться и оставить в покое этого славного господина».

Через несколько минут я снова спустился вниз и двинулся через сад к ступенькам, ведущим к пляжу. И здесь мне впервые повезло.

Я почти достиг первой террасы, когда откуда-то спереди до меня донеслись возбужденные голоса. В следующий момент появился месье Дюкло, он поспешно направлялся к пансионату. А буквально через секунду-другую по ступенькам взлетел и помчался следом за ним Уоррен Скелтон. Пробегая мимо меня, он бросил какое-то слово, как мне показалось: «фотоаппарат».

Я поспешил вниз и там понял причину этих гонок.

В бухту под полными парусами входила большая белая яхта. По ее безупречно выдраенной палубе носились люди в белых джинсах и хлопчатобумажных панамах. На моих глазах яхта поворачивала по ветру. Паруса ее трепетали, грот съеживался по мере спуска гафеля; за ним последовали топсель, кливер и стаксель, и пенящаяся у носа вода постепенно успокоилась, покрывшись мягкой, неторопливой зыбью. Загремела якорная цепь.

На террасе собрались восхищенные зрители: Кохе в пляжных туфлях, Мэри Скелтон, Фогели, двое англичан, французская пара, Шимлер и пухлая, приземистая женщина в рабочем халате, в которой я признал мадам Кохе. У иных были в руках фотоаппараты. Я поспешил присоединиться.

Кохе, прищуриваясь, наводил на яхту объектив кинокамеры. Герр Фогель лихорадочно вставлял в аппарат новую пленку. Миссис Клэндон-Хартли разглядывала яхту через окуляры полевого бинокля, болтавшегося на шее у ее мужа. Мадемуазель Мартен, прилаживала маленький нераздвижной фотоаппарат, следуя возбужденным указаниям своего возлюбленного. Шимлер стоял немного в стороне, наблюдая за Кохе. Выглядел он больным и усталым.

— Красавица, а?

Это была Мэри Скелтон.

— Да. А я уж подумал, что ваш брат гонится за этим стариканом французом. Не знал, почему поднялся весь этот переполох.

— Он побежал за аппаратом.

В этот момент как раз появился брат. В руках у него был дорогой «Кодак».

— Вот и мы, ребята, — объявил он, — становитесь, сделаем ваш портрет, который не стыдно будет показать близким. — Он навел объектив на яхту и щелкнул два раза.

Следом за ним, сжимая в руках гигантских размеров рефлекс-камеру, трусил месье Дюкло. Тяжело дыша, он снял с нее чехол и с трудом вскарабкался на парапет.

— Как думаете, когда он снимает, борода у него в видоискателе или снаружи? — прошептал Скелтон.

Послышался громкий лязг — это месье Дюкло взвел затвор аппарата, — затем минутное молчание, за которым последовал мягкий щелчок. Он с удовлетворенным видом слез с парапета.

— Пари готов держать, что он забыл вставить пластину.