Эпиталама

— Ты хочешь напугать меня!

Внезапно из-под закрытых век выкатилась слеза, как единственная капля жизни в окаменевшем теле.

— Посмотри на меня.

По-прежнему не шевелясь, Берта прошептала:

— Я знаю… ты хороший… это не твоя вина.

— Ну что ты! Забудем об этом, — весело сказал он, пытаясь заставить ее улыбнуться. — Пора идти к столу. А то что они там внизу подумают?

— Это не твоя вина… но больше не оставляй меня одну.

* * *

На другой день утром, завершая туалет, Альбер взял свои часы, которые показывали десять минут восьмого, и подошел к постели Берты.

— Погода сегодня прекрасная.

Вспомнив оброненное Бертой слово, он добавил:

— Отдыхай… вчера вечером ты понервничала. Видишь, все дело в нервах. Не надо вставать. Тебе нужно оставаться в постели, хотя бы один день.

Он посмотрел в окно, заметил направлявшегося к вокзалу Бонижоля, обнял Берту и вышел из дома.

Приехав в Париж, он велел отвезти себя в бюро на улице Тесседра. Когда он вошел в небольшой зал, отданный в распоряжение Комитета лиги адвокатов, то заметил Делора, редко посещавшего утренние собрания.

— Остальных ждать не будем, — сказал Альбер, усаживаясь за длинный стол перед чистым бюваром. — Прежде чем писать манифест, нам необходимо прийти к согласию относительно некоторых принципов.

Он открыл свой портфель. Продолжая говорить, Альбер посмотрел на Гибера, который опустил глаза и что-то чертил пером на листе бумаги; потом он повернул голову в сторону Делора, сидевшего поодаль на диване. Делор говорил редко, но его передовые взгляды были известны; Альбер бессознательно стремился добиться одобрения лишь этого немного скрытного молодого человека.

Час спустя Альбер уже входил в Национальную библиотеку, где ему нужно было заглянуть в подшивку газет, и принялся составлять свой доклад. Когда он писал, ему казалось, что Делор будет удивлен смелостью его программы. Поначалу он делал беспорядочные заметки: «Наследство как источник несправедливости. Упрочивает временно приемлемую привилегию как движущую силу деловой активности. Упразднение во втором поколении. Доходы, используемые на социальную благотворительность». Рядом с Альбером сидел мужчина и что-то писал, устремив глаза в книгу на английском языке. Альбер знал его. Когда-то он был издателем, но разорился и теперь жил плохо оплачиваемыми переводами; заболевание нервов грозило ему параличом пальцев. Такое соседство причиняло Альберу дискомфорт. Присутствие бедности мешало ему развивать свои праздные концепции, и он прервал свое занятие, бросил взгляд на роман, оставленный некой юной читательницей на столе, и вышел из зала.

Он вернулся в свою квартиру, прошел через прохладные комнаты, пахнущие затхлостью, и попал в свой кабинет.

Альбер вскрыл письмо от Морестена, который писал ему из Виши почти каждый день, излагая свой вариант защиты. «В октябре посмотрим», — мысленно сказал себе Альбер и, не читая, положил письмо в папку. Потом он взял книгу по философии.

Он читал, когда Элизабет доложила ему, что обед готов. Он вдруг подумал о том, что в прошлом месяце собирался было выдвинуть свою кандидатуру на выборах, но теперь эта идея показалась ему странной. «Значит, всего несколько дней назад я был другим человеком?» — подумал он, разворачивая газету, которую он обычно просматривал за обедом. В списке новых префектов он заметил фамилию Вигуру. Когда-то он знал этого Вигуру, ленивого, уже в юности облысевшего студента. «Вот и он уже префект; возможно ли такое? Разве это можно принимать всерьез! Катрфаж уже стал финансовым тузом. А у Луизы де Пюиберу уже взрослая дочь».

Он возвратился в свой рабочий кабинет и опять раскрыл книгу.

«Ну что ж, прекрасная модель мироздания… Во всяком случае более изящная, чем любая другая, — подумал он, вставая со стула и усаживаясь в кресло. — Но вот только какой мне прок от этой диалектики? Сохраню ли я в своей памяти хотя бы одну фразу для каких-нибудь моих нужд, хотя бы одно слово, которое останется жить во мне? Эта книга была хороша для автора; она была его работой, его навязчивой идеей, его радостью, его истиной, его жизнью. А моя жизнь… Она тоже требует своей книги, и эта книга будет иметь значение только для меня одного».

Он закрыл окно, потом сел за стол.

«Моя жизнь?.. — повторил он еще раз про себя. — Моя жизнь! В чем она заключается? В том раздражении, которое охватило меня вчера вечером и которое сейчас уже улетучилось? В ощущении хорошей погоды утром, о котором забываешь, когда садишься в поезд? В том смутном суждении о Вселенной и о судьбе, которое подсказывает мне эта книга и которое рассеется, едва я спущусь вниз по лестнице? Или, скажем, в моей работе, в моей профессии, которую я нахожу столь полезной, потому что она является, по сути, для меня интереснейшим развлечением?.. Моя жизнь… Что же она собой представляет вот в этот самый момент, когда она вся у меня перед глазами и я о ней размышляю? Пустой мыльный пузырь, слегка окрашенный отблесками прошлого?»