Эпизод

Из-за бугра Мария Николаевна, на лыжах, в короткой жакетке, разрумянилась.

- Как я рад вас видеть... - держит Баландин крепкую ручку в перчатке, если бы вы только знали!..

Она смеется голубыми, в тон неба, глазами.

Руку у него в руках забыла, а сама с восхищением на лес смотрит.

- Как тут тихо, как славно... А дальше... смотрите, снег совсем не тронут следом. Вы дальше не ходили? Вот хорошо, идемте в глубь...

Дружно лыжи шуршат, выдавливают белые змеи-дорожки. Островок посередине. Пухлый, вспученный горб снежный, холм, как свечками, сосенками уставленный. Деревца глубокой синей тенью переломились, а рядом, в панцырь снега, впаяло солнце золотую ленту...

- Взгляните, - говорит она, - березка наклонилась и вмерзла в лед вершинкой. Она наверное пьет... А эта кочка, - это голова богатыря, который спит. И с длинными, предлинными волосами. Они только желтые, как прошлогодняя трава, и шуршат, как листья... Фу, глупая какая я!.. Вы не смеетесь, что я так болтаю?

- Нет. Я думаю, что так и надо говорить в лесу. Тогда вы не чужая здесь... А смеюсь я просто оттого, что... никогда не жил так полно, как сейчас...

- Что это значит?

- Ну... то, что вы со мной...

Теплым взглядом скользнула и тихо:

- А еще?

- А еще оттого, что дело у меня такое, какое я люблю...

- Я знаю это дело, - серьезно говорит она. - Вы красный, правда?

Голубые, ясные, интересующиеся глаза.

- Правда, - открыто соглашается Баландин.

- Вот видите, - обрадовалась она, - наши все говорят, что красные, как звери, кровожадные, страшные? А?.. Вот вы не такой.

- Ну, Мария Николаевна, - немножечко смущенно смеется Баландин, - ведь люди разные бывают среди всяких... А, в общем-то, что такое красные? Все наши мужики, все рабочие, еще, как я, такие...

- Все равно. Но мне они, почему-то, представляются хорошими... И если бы вы знали, как надоела мне домашняя тоска и эти страхи! Б-р-р... Главное, меня хотят заставить тоже бояться вместе с ними, тоже ждать противно и нудно чего-то гадкого... А я не могу бояться. Понимаете, мне хочется смеяться, прыгать, ну, словом, пусть я девчонка, пусть легкомысленная, а я не хочу жить так, как мне велят, и... не стану! - упрямо стукнула лыжной палкой. Молчали, шли дальше.

По берегу столпились сосны. Кудлатые ежи заиндевелой хвои. Над речкой грузно навалилась ель и потянула за собой раздерганный букет осинок.

Под деревом протаял снег и искрится на солнце ломкой бахромою кружев изо льда.

- Вот трещинки пошли, - говорит Мария Николаевна, - здесь лед не прочный. А вон коряга, - настоящий деревянный осьминог... Под ней пещера. И вдруг представьте, там медведь следит за нами... Почему вы молчите? Где ваши мысли?

- Я думаю, что я... я люблю вас...

- И любите, - говорит она с восторгом, - это хорошо...

Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.

Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, - коварный провал в глубины ночи... Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.

- Можно вас поцеловать?..

- Целуйте... - говорит она.

Тишина.

Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы...

* * *

Начальник станционной милиции, Спиридюк, был вызван командиром охранного эшелона, и сухой и издерганный полковник, с лицом дегенерата и выцветшими, округлявшимися при волнении глазами предписал ему произвести по селу повальный обыск и ряд лиц по списку доставить в вагон, как заложников. Полковник говорил отрывисто и неясно, беспричинно свирепея от собственных же слов, а Спиридюк, одетый в офицерский френч и вытянувшись в струнку, глотал слова начальства.

Достаточно заряженный, он вышел и, в первые минуты, чувствовал себя, как конь, которому ездок пустил поводья, был предан, благодарен и гарцевал.

Когда же начало темнеть и надо было итти к команде, он ощутил тоскливую тревогу.

Особенно смущал его зеленый крестик, стоявший в списке против фамилии лица, которое он должен был схватить...

Здесь ожидалась возможность сопротивления и, как-то против воли, неприятно думалось о боли и о смерти.

А Спиридюк об этом думать не хотел и решил в своей немудрой голове быть твердым и не бабой, возненавидел всех, кто думал и начал жить сегодняшним числом...

Однако все сошло как будто бы благополучно.

Опасный большевик на деле оказался перепуганным, дрожащим мальчиком, и Спиридюк, отправив его на станцию с солдатом, презрительно пожал плечами. В душе же был очень рад.

- Еще котлета чорту, - баском, вполголоса, сказал он. - Как, Шаффигулин?

- Так точно, господин начальник, - радостно залопотал татарин-милиционер и даже головой затряс...

Кончались обыски, была уж ночь и ржаво-красноватым светом открыла дали восходящая луна.

Закуривая, Спиридюк еще раз проглядел свой список и подумал:

"Один остался, Плис".

С собою взял он трех милиционеров и быстро зашагал к окраине улицы, к одиноко черневшей избушке.

- С этим простые разговоры, - подбодрил он спутников и передразнил, гнусавя: - теоретический латышский большевик... Научат