Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— А знаете, господа? — начал майор после небольшого молчания вообще и рюмки водки в частности. — Моя жена была вчера у жены станового; и та под строжайшим секретом передала, что получено тайное предписание разыскать… Как его? Какого-то, видите ли, Псев… Томашев… Вот никак не могу вспомнить!

— Что вы говорите?

Евгений Нилыч сделал такие глаза, что все невольно переглянулись, а майор даже струсил.

— За что купил, за то продаю… — произнес он скромно.

Евгений Нилыч беспокойно завертелся на стуле, залпом выпил две рюмки водки и уже не слушал говоривших.

— Что вы, майор? — очнулся он минут через пять. — Какое пламя?

— Не пламя, а два столба… Сначала прямо стояли, потом сошлись и расплылись…

— Ну уж позвольте, это вашей супруге приснилось, — возразил полковник, который был скептик по натуре.

— Мы думаем, что это северное сияние…

— Ну нет, господа! — горячо заговорил Евгений Нилыч. (Все заметили в нем большую перемену к лучшему, в смысле приятности.) — Нет, бывает… Я сам могу вам засвидетельствовать такие необыкновенные явления, что вы, пожалуй, не поверите!

— А не будет ли пан советник так добр рассказать нам об этих явлениях? — любезно предложил аптекарь. Он был вообще склонен к мистицизму и притом хотел загладить свои неловкие отношения к хозяину.

Евгений Нилыч допил последний глоток чаю, склеил огромную папиросу, закурил и, не дожидаясь дальнейших приглашений, откашлялся и начал:

— Служил я, надо вам заметить, становым в П-ском уезде, и было это в самый разгар польского мятежа… «До лясу!..» Хе-хе… Вы извините, полковник… Ну-с, хорошо. Вот призывает меня раз исправник и говорит: «Послушайте, Евгений Нилыч!..» Я всегда умел уважение к себе внушить. Он другим становым часто даже «ты» говорил; ну а мне — никогда… «Послушайте! если вы мне его изловите, озолочу, говорит; а если как-нибудь того… наглупите…» Ну, тут он мне пожал руку, дал папироску и отпустил. Мерзавец, сказать вам откровенно, такой был, что не приведи Бог! Агафон Ермолаич — может, слыхали? Он теперь имение купил, кажется, в Курской губернии. Очень, рассказывают, хорошее имение… Понимаете? И хоть бы копеечку! Где денежки — всё сам, а где опасность — всё меня да меня… Ладно, думаю себе, изловить-то я изловлю, но уж тебе и понюхать не дам! Не-ет, шалишь!.. Хе-хе! Ну-с, приезжаю я домой и сейчас же — за Янкелем. Продувной, шельма, жид был! То есть, поверите, отца родного, кажется, за рубль продал бы, ей-богу! Помахал я ему этак красненькой под носом — и послал на розыски. На следующий день вечером возвращается. Глаза горят, сам бледный, дрожит весь — нашел, значит! «Видел?» — спрашиваю. — «Ис шопственными глазами видел!» — «Где?» — «Ув лесу». Хорошо. Позвал я рассыльного — Антошкой звали; здоровяк, скажу вам, до невероятности был — дал ему полтинник в зубы, знаете, для поощрения, велел одеться мужиком, сам тож переоделся — и гайда!

Здесь Евгений Нилыч остановился, обнаруживая этим большой беллетристический такт, несколько минут усиленно сосал янтарный мундштук папиросы и скрылся в дыму, как интересная интрига длинного романа, а потом уловил момент, когда любопытство слушателей возросло до самой выгодной для рассказчика степени, и продолжал: