Эпизод

одиннадцать… семнадцать заложников. Как, Иван Николаевич… всех?

— Ну… Пока пяток. Поважней которых…

— Нет, нет, — просил контр-разведчик, — ну… хоть десять? Вот этих? трясущимся, бледным пальцем тыкал в список.

И тихо, почти молитвенно:

— Только этих?..

— Хорошо. Не приставайте. Вы как смотрите, Георгий Петрович?

Полянский равнодушен. Пожал плечами:

— Мне это не нужно. Вам виднее…

— Значит, господин полковник, — встал Бович, — могу на сегодняшнюю ночь наряд получить?

— Можете.

Малинин молча проглядывает список.

— Это… баба? — чиркнул огрызенным ногтем одну фамилию.

— Баба… — опустил глаза Бович.

Малинин пожевал мясистыми губами…

* * *

На условленном месте, на замерзшем притоке большой реки дожидался Баландин Марию Николаевну.

Круто от города отворачивала речонка, путаными перегибами уползала в тайгу. Теплый был день, по-весеннему солнечный. Свежий сосновый воздух неподвижно застыл в недвижных деревьях и играло вверху блистающее солнце золотое, било в голубом, звенящем колоколе…

Шуркнули лыжи там, позади, за поворотом.

Празднично засмеялось сердце, обернулся и ждет, а губы улыбкой открылись, белизну зубов радостно показали.

Головастый, черный дятел-желна работает на соседней пихте.

Цепко ползает по стволу, носом крепким отстукивает кору. Стукнет три раза, голову избоченит и блестящим, круглым глазом на Баландина комично смотрит. Потом — опять. Услышал лыжи, — удивился.

В одну сторону — верть головой: не понимает… В другую — тоже.

Озадачен. Подумал и сразу улетел.

Из-за бугра Мария Николаевна, на лыжах, в короткой жакетке, разрумянилась.

— Как я рад вас видеть… — держит Баландин крепкую ручку в перчатке, если бы вы только знали!..

Она смеется голубыми, в тон неба, глазами.

Руку у него в руках забыла, а сама с восхищением на лес смотрит.

— Как тут тихо, как славно… А дальше… смотрите, снег совсем не тронут следом. Вы дальше не ходили? Вот хорошо, идемте в глубь…

Дружно лыжи шуршат, выдавливают белые змеи-дорожки. Островок посередине. Пухлый, вспученный горб снежный, холм, как свечками, сосенками уставленный. Деревца глубокой синей тенью переломились, а рядом, в панцырь снега, впаяло солнце золотую ленту…

— Взгляните, — говорит она, — березка наклонилась и вмерзла в лед вершинкой. Она наверное пьет… А эта кочка, — это голова богатыря, который спит. И с длинными, предлинными волосами. Они только желтые, как прошлогодняя трава, и шуршат, как листья… Фу, глупая какая я!.. Вы не смеетесь, что я так болтаю?

— Нет. Я думаю, что так и надо говорить в лесу. Тогда вы не чужая здесь… А смеюсь я просто оттого, что… никогда не жил так полно, как сейчас…

— Что это значит?

— Ну… то, что вы со мной…

Теплым взглядом скользнула и тихо:

— А еще?

— А еще оттого, что дело у меня такое, какое я люблю…

— Я знаю это дело, — серьезно говорит она. — Вы красный, правда?

Голубые, ясные, интересующиеся глаза.

— Правда, — открыто соглашается Баландин.

— Вот видите, — обрадовалась она, — наши все говорят, что красные, как звери, кровожадные, страшные? А?.. Вот вы не такой.

— Ну, Мария Николаевна, — немножечко смущенно смеется Баландин, — ведь люди разные бывают среди всяких… А, в общем-то, что такое красные? Все наши мужики, все рабочие, еще, как я, такие…

— Все равно. Но мне они, почему-то, представляются хорошими… И если бы вы знали, как надоела мне домашняя тоска и эти страхи! Б-р-р… Главное, меня хотят заставить тоже бояться вместе с ними, тоже ждать противно и нудно чего-то гадкого… А я не могу бояться. Понимаете, мне хочется смеяться, прыгать, ну, словом, пусть я девчонка, пусть легкомысленная, а я не хочу жить так, как мне велят, и… не стану! — упрямо стукнула лыжной палкой. Молчали, шли дальше.

По берегу столпились сосны. Кудлатые ежи заиндевелой хвои. Над речкой грузно навалилась ель и потянула за собой раздерганный букет осинок.

Под деревом протаял снег и искрится на солнце ломкой бахромою кружев изо льда.

— Вот трещинки пошли, — говорит Мария Николаевна, — здесь лед не прочный. А вон коряга, — настоящий деревянный осьминог… Под ней пещера. И вдруг представьте, там медведь следит за нами… Почему вы молчите? Где ваши мысли?

— Я думаю, что я… я люблю вас…

— И любите, — говорит она с восторгом, — это хорошо…

Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.

Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, — коварный провал в глубины ночи… Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.

— Можно вас поцеловать?..

— Целуйте… — говорит она.

Тишина.

Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы…

* * *