Эпизод

Больше всего он боялся, как бы не повредили заново сложенную дымовую трубу. И без хозяйского глаза в такую ночь свой дом и усадьбу оставить не мог. Потому и торчал на дворе уже с час, ожидая, что будет.

У ворот городка обычно маячил один часовой.

Теперь их было трое и ружья держали они в руках.

Глотала ночь последний слабый свет, поскрипывал морозец.

Недавно был слышен говор, выклики, движение солдат. Теперь и это стихло и над городом словно закрылась стеклянная крышка, отгородившая его от звуков.

Против этого затишья даже каленые нервы Опенкина боязливо настораживались. Что еще будет?..

Обернулся, удивился: за сараем небо расцветало огненным заревом.

«Где же горит?» — соображал Опенкин.

А медно-красный полог огня дышал и расширялся, как северное сияние. Уже пламя жгло тело города, а он все молчал, окованный мертвым оцепенением. И, наконец, откуда-то с колокольни, сорвался несмело набатный, словно пробный удар, повторился еще и смолк, испуганный молчанием…

Освещались кровавым, зловещим блеском кирпичные корпуса и не было почему-то теперь часовых у ворот.

И внезапно, издали, со стороны тюрьмы, трескуче рассыпался ружейный залп… И, вдобавок, пощелкали одиночные выстрелы.

Опять замерло.

С тупым любопытством ожидал Опенкин.

От ворот городка отделились три фигуры, перебежали на сторону опенкинского дома и, хоронясь в тени, остановились как раз против щели. Стояли и один у другого поспешно срывали погоны. Потом убежали, оставив прислоненной к заплоту винтовку.

И вскоре, другие, темные фигуры, горбясь и пригибаясь, как призраки, заскользили вдоль стен.

Приостанавливались у раскрытых ворот городка и таяли в их мраке.

Вот крикнул кто-то, и Опенкин подскочил от оглушительно ахнувшего выстрела…

Ожила, пробудилась ночь, наконец-то развязался узел молчания.

Жиденько в начале, поднялось ура. Перекинулось подхваченное…

Шум окреп.

Ура расло, вливались новые глотки, разрастался грозный гул…

Ударил выстрел — потонул в человеческом реве.

Резко, перебивая голоса, как сорвавшийся с цепи, загрохотал пулемет и тут же стих, точно подавился.

В бездне двора металась неясная, разъяренная масса, точно озеро разбушевавшееся билось в берега.

В окнах, вверху мелькали и тухли нервные вспышки огней. Бежали там, внутри со свечами. Уже переплескиваются в улицу брызги людской волны выскакивают за ворота одиночные люди. Поминутно то там, то здесь властно прокатывается выстрел, алей и ярче полыхает зарево на кирпичных стенах, слившихся с ночью.

Визги, крики. Несется к опенкинскому забору раздерганная кучка людей, спинами ударяются в затрещавшие доски. Короткими револьверными хлопками огрызаются на со всех сторон наседающую массу.

— Братцы, спасите, спасите, — пронзительно верещит знакомый Опенкину голос, голос Малинина, городского головы…

И тут же, словно прорвав плотину, поток солдат, винтовки наперевес, обрушивается на прижатых к забору…

* * *

Их девять человек.

Это их, отворив свой зев, выбросила тюрьма в темень ночи.

По трое в ряд. Руки скручены за спиною.

Мерно шагают, идут — куда?

Как гроба заколоченные дома — отклика не дождешься.

Предали их ночной пустыне, от живых еще отрешились люди, позабыли.

Уже умерли они для тех, кто, связанных, передал их конвою смертников.

Вывели в расход, и дела о них, вероятно, складываются сейчас в архиве. Осталась пустая формальность — расстрел…

Баландин шагал во втором ряду с краю. Около путался в длинной шинели, оступался в снегу и шашкой звенел конвойный. Или палач?

Бесконечно высоко, бесконечно чуждо искрились в бархате неба прекрасные, безучастные звезды. Жестко и больно схватила запястья грубая веревка — на расстрел идущего вязали, — не все ли равно?

И эта саднящая боль и широко раздавший грудь морозный, вольный воздух после спертой тюремной вони, — странно заслонили почти физическую осязаемость грядущей казни. И это тихое ночное шествие развеяло кошмар пережитых часов. Сосед Баландина шатался, старался не отстать и что-то глухо бормотал все время.

— Гляди, горит… — внезапно выговорил он ясно.

Баландин оторвался от бездумной путаницы мыслей. Со всех углов в его мозгу слетались мысли, куда-то устремлялись и, натыкаясь на какой-то выросший заслон, бессильно падали и путались перед его стеною.

И оттого, хоть мозг работал страшно, — было полное бездумье.

С трудом приподнял голову. На черном горизонте восходило небывалое светило, пламенным багровым глазом моргавшее издали…

— Сворачивай налево!

И, замедляя шаг, процессия влилась в ущелье переулка, кончавшегося лесом. Раздвинулись в ухабах и сугробах, точно пьяные избушки, как кладбище разбитых кораблей. Пахнуло издали родным, сосновым бором…

А шедший впереди Баландина вдруг спотыкнулся и упал. И все остановились.

Конвойцы подбежали подымать.

Мучительная, смертная тоска змеиными глазами поглядела на Баландина.

Он стиснул зубы. Крепче-крепче.

И знал, что если чуть поколебаться, малость приослабнуть — и сразу распадется все и онемеют ноги.

— Пошел, пошел! — заторопили сзади.

Как тяжело, как неохотно шевельнулось тело, приходя в движенье…

И, совершенно неожиданно, как будто сверху, звенящий крик: