Эпизод

Ага, подворье. Над глубоким, как шкаф, крытым крыльцом едва заметная вывеска: «Номера для проезжих Кудашова».

Соображает Горденко:

— В ограде флигель. Там живет. Выход один — на улицу, через калитку, рядом с крыльцом. На улице торчать — не дело. И полез в крыльцо. Примостился у стенки, в темноте удобно. И улицу видно, а через щель — и калитку.

Озяб и раздражился:

— Всегда так. Сволочи! Ты приходишь на место во-время, а наряд запаздывает. Агентуру ждать заставляют — собаки! Напишу рапорт начальнику, и забывая, — эх, курить нельзя…

Еще раз припомнил черты Архипова.

— Не ошибусь. Дрыхнет, — поди, и не знает… Спи, спи, милый… Это что?

Прислушался — голоса. Милиция? Нет, с другой стороны. Ближе.

Осторожно вытащил наган.

* * *

— Вот и обитель наша… Постойте… Да — Кудашева. Сергей Павлович?

— А итти-то в комнаты не хочется после той мерзости…

Решетилов запротестовал.

— А спать? Завтра у нас весьма рабочий денек. И еще перед сном потолкуем.

Входили на крыльцо.

— Ну, темень, — говорил Баландин, — осторожней, тут ступеньки, дальше дверь. — Но как это счастливо вышло…

Решетилов довольно отозвался:

— Полковник совсем обалдел от водки. Даже роту мне назвал — шестая.

И, вполголоса, серьезно напомнил:

— Значит, завтра, как можно раньше гонца в это Логовское. Не предупредим — как цыплят мужиков подавят. Ну, отворяйте дверь…

— Постойте, у меня некоторая идея… А что, если этим гонцом Архипова отправить? О котором я сейчас рассказывал?

— Входите, входите — там потолкуем.

Вошли, дверь закрылась. Тишина.

Горденко с трудом перевел дыхание. Сам себе не верил. Было только сознание бесконечного своего сейчас величия и значительности.

Что начальник контр-разведки! Он, он — Горденко — в эту секунду ось всего. Не решался даже двинуться. Не ошибся ли? Нет. Плотный, пожилой новый уполномоченный по снабжению. Другой — кооператор. При луне отлично видно. И Архипов тут, — Архипов!

— Ну, брат, действуй! Сейчас — в контр-разведку… А милиции до сих пор нет. Дьяволы…

В ограде как будто скрипнуло что-то.

— Погляжу, — решил Горденко, сходя с крыльца, — ежели тихо, спит успею сбегать…

Осторожно пролез во двор, послушал и взвел курок револьвера…

* * *

Волнами ухабов изгорбилась намыканная полоса дороги. По бокам свободная, нетронутая степь, и ледяные зеркала, шлифованные ветром, замерзли в океане снега.

Ныряют в увалах кони и сани, растянулся длинно обоз — карательный отряд хорунжего Орешкина.

К деревням мятежным подбирается хищный, черный червяк.

Вздохнул ветерок и змейками пыли пополз серебристый снег.

Искристым туманом дымятся перевалы сугробов, и здесь и там срываются курящиеся вихри.

Пробудился сонный океан и двинулся за ветром, всей своей многоверстовой ширью навстречу отряду.

Впереди обоза — хорунжий Орешкин, закутанный в доху, сидит в кошеве. Позади обоза за подводой шагает солдат Еремин и прячется в поднятый воротник английской шинели.

Орешкин — счастлив.

Непередаваемое удовольствие вырваться из очертевшего города, из всех этих ненужных и досадных рамок дозволенного. Еще более обидных в такое время. Ведь все против них, молодых героев, препоясавшихся мечом за священные начала… И даже в правилах самой дисциплины, не говоря уже о всяких правопорядках, верно чуялся дьявольски-хитрый насмешливый саботаж, на каждом шагу, в каждую минуту корректно, на законном основании, вежливо ставивший препятствия.

Теперь исчезли мешающие путы, и — полная свобода.

Еще с германской войны отрава беспокойной походной жизни мешала лишний день прожить на месте.

Теперь — опять движение, опять поход и случай поразвлечься.

Орешкин — весел.

Солдат Еремин — несчастлив.

Судьба сумела сделать все, чтобы унизить и измучить человека. Еще вначале, во имя нужного кому-то беспорядка, его, как и других парней, призвали в город. Еремин получил японское ружье, английский френч, русские погоны и международную военную муштру и зуботычины. А все-таки солдата из него не получалось. Как, впрочем, и из других. И будто бы все части машины были налицо, а самую машину собрать и не умели. И от этого одного уже рождалось отравляющее сознание зряшности, ненужности и бессмысленности его солдатского прозябания. Теперь погнали его на родное село, Логовское. Громить банды красных. И он, Еремин, сам жертва беспорядка, идет теперь вносить такой же беспорядок в жизнь тех, кто для него и мил и близок. Словечки: «банды», «красные», — все это так, одни лишь звуки. А слово «громить» — до ужаса понятно. Кого громить? Свое село? Своих родных?..

Сейчас он весь продрог от жгучего и колющего холода. Мучительно болят негнущиеся пальцы, и он вприпрыжку бежит за розвальнями, на которых едут ящики патронов.

Бежит навстречу гнусному и отвратительно постыдному.

В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:

— Выпороть на остановке.

* * *

Архипову не спалось.