Эпоха добродетелей. После советской морали

В бытовом смысле буржуазная мораль также не является чем-то стабильным и самостоятельным. В одни времена буржуазия ощущает себя классом на подъеме, классом морально устойчивым и скорее служащим примером для подражания, чем заимствующим что-то у других. Такова буржуазия в ее героические времена, хотя даже и тогда она подражает античным героям с их республиканскими добродетелями. В периоды упадка или относительного усиления других классов она уже не такова (на что упирала левая критика начала XX века). Тогда буржуазия до известной степени поддается культурному влиянию других классов, становится восприимчивой к критике со стороны антикапиталистически настроенной богемы, отчасти перенимая у критиков если не ценности, то манеру их оформления (например, выставление себя такими же наемными работниками на зарплате, как большая часть членов общества; или позиционирование себя как разновидности творческих интеллектуалов и пр.). Мы уже не говорим о том, что большая часть требующихся от буржуа добродетелей не вытекает непосредственно из нужд производства и торговли. «Нравственные чувства» всегда сочетались с «Богатством народов». Поэтому Д. Макклоски замечает, что «хорошее общество может быть основано на реально существующих буржуазных добродетелях»[70]. Ибо даже главная буржуазная добродетель, Благоразумие, которое заключается в том, чтобы покупать дешево и продавать дорого, проявляется также и в стремлении предпочесть торговлю войне и стремиться к добру со знанием дела. Умеренность — не только способность экономить и копить, но «стремление образовывать себя в бизнесе и жизни, умение смиренно слушать клиента, отказываться от соблазна обмануть». Справедливость подразумевает не только защиту честно приобретенной частной собственности, но и способность «без принуждения платить за хорошую работу, чтить труд, уничтожать привилегии, ценить людей за то, что они умеют делать, а не за их происхождение, откликаться на успех без зависти». Мужество означает не только способность пускаться в новые бизнес-предприятия, но и умение преодолевать страх перемен, переносить поражения, уважать новые идеи, «способность проснуться утром нового дня и с радостью взяться за новую работу». Среди буржуазных добродетелей находится также и место Любви, которая не только забота о своих, но и «забота о работниках, партнерах, коллегах, клиентах и соотечественниках, благожелательное отношение к человечеству, стремление обрести Бога, поиск связи между человеческим и трансцендентальным». Также и Вера — не только порядочность по отношению к деловому сообществу, но и «верность традициям коммерции, учения, религии, самоопределение». А Надежда — не только «способность придумать новую, более передовую машину», но «увидеть будущее не как стагнацию или вечное повторение, умение наполнить ежедневный труд смыслом»[71].

В любом случае буржуазные образцы морального поведения оказываются многосоставными комбинациями добродетелей, подавляющее большинство которых имеют ровно такое же отношение к идеально-типическому «буржуазному», как к «социалистическому»[72]. В свое время считали необходимым заявлять, что, к примеру, в основе волковского советского «Волшебника изумрудного города», в отличие от баумовского капиталистического, лежала принципиальная советская «убежденность в том, что дружба, честность и справедливость одолевают все невзгоды»[73]. Однако советские дружба, честность и справедливость вряд ли принципиально отличались от несоветских[74]. И если что-то заставляло приверженца буржуазного строя считать свою построенную на таких же добродетелях мораль именно буржуазной, то это скорее присущая ему, так сказать, буржуазная сознательность в облике той или иной идеологии, чем реальное содержание его добродетелей. При этом надо отметить, что буржуазными добродетелями можно обладать в полной мере, не являясь приверженцем буржуазной идеологии; можно, как Энгельс и множество деятелей рангом пониже, быть социалистом, коммунистом, анархистом — и в то же время примерным буржуа.

Учитывая все сказанное выше, мы приходим к закономерному выводу, что и «социалистическое», взятое как общий принцип построения морали нового общества, не могло не стать чем-то таким же идеально-типическим, как «буржуазное», — и даже в еще большей степени ввиду его практической нереализованности. И в еще большей степени, чем буржуазное, социалистическое должно было зависеть от сознательности — в виде определенной идеологии, которая придавала бы уже имеющимся добродетелям соответствующие направление и смысл.