Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Владимир потому и оказался столь чуток к христианскому учению об искупительном значении милостыни, что оно внешней, формальной своей стороной было созвучно традиционному требованию общества по отношению к князю: быть щедрым расточителем материальных благ. Это был тот редкий случай, когда усвоение христианской добродетели не вынуждало новообращенного радикально менять привычный образ жизни. Таким хлебосольным хозяином, привечавшим у себя на княжем дворе весь крещеный люд, Владимир и остался в народной памяти:

Во стольном городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира
Было пированьице почестей пир
На многих на князей на бояров,
На могучих на богатырей,
На всех купцов на торговыих,
На всех мужиков деревенскиих.

Миролюбие и богобоязнь Владимира

Крайне неудачную интерпретацию поступков крещеного князя дает еще одна летописная статья — под 996 г., — касающаяся, в частности, болезненной проблемы о пределах применения христианской морали в государственной политике. Варварские вожди, принявшие христианство, безусловно, задавались этим вопросом[131]; вероятно, серьезно размышлял над ним и Владимир. «Живяше же Володимер в страсе Божьи», — подводит итог нравственному обновлению князя летописец.

Как явствует из двух примеров, иллюстрирующих этот тезис, обращенный Владимир будто бы проникся непреодолимым отвращением к человекоубийству, пусть даже совершаемому в интересах государства и общества. Однако в том и другом случае Повесть временных лет весьма далека от исторической достоверности. В первом примере говорится о выдающемся миролюбии Владимира, прежде всего по отношению к соседним христианским народам: «и бе живя с князи околними миром: с Болеславом Лядским [Польским], и с Стефаном Угорским [Венгерским] и со Андрихом[132] Чешскым, и бе мир межю ими и любовь». Между тем всего несколькими строками выше Владимир, уступая прихоти своей дружины «ясти» не деревянными ложками, а серебряными, произносит слова, которые отнюдь не сулят спокойствия его соседям: «Сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец мой доискася дружиною злата и сребра».

Действительно, источники сохранили сведения о двух войнах Владимира с Польшей в конце X — начале XI в., хорватском походе и еще двух походах на волжских булгар, не говоря уже о беспрестанной «рати» на русско-печенежской границе. Это позволяет обоснованно заключить, что и во внешнеполитическом аспекте княжения Владимира Повесть временных лет приняла за образец царствование Соломона, у которого «был… мир со всеми окрестными странами» (3 Цар., 4: 24). Правда, не довольствуясь этим, летописец далее показывает богобоязненность князя на собственно древнерусском материале. В небольшой новелле о «разбоях» рассказывается, что неслыханный расцвет разбойного промысла на дорогах заставил епископов обратиться к князю с требованием строгих мер: «И умножишася разбоеве. И реша епископы Володимеру: «Се умножашася разбойницы. Почто не казниши их?» Он же рече им: «Боюся греха». Епископы, однако, настояли, чтобы Владимир казнил злодеев, «но со испытом», то есть при несомненных доказательствах их вины.

История эта содержит неповрежденным историческое зерно, о котором скажем чуть позже. Но нежелание Владимира проливать кровь находит объяснение, конечно, не в религиозных соображениях, а в существующем правовом обычае древнерусского общества. Закон русский не предусматривал смертной казни для разбойников — их выдавали на поток и разграбление, с конфискацией имущества в пользу княжеской казны. Продолжая рассказ, летописец в простоте душевной так и говорит, что помеху для более строгого наказания преступников создавало не человеколюбие Владимира, а традиционное древнерусское законодательство: «Володимер же отверг виры, нача казнити разбойники». Но затем сообщается, что сокращение денежных поступлений от судопроизводства по «разбойным» делам вызвало оскудение казны, и Владимир вернулся к прежним (собственно, языческим) обычаям: «живяше Володимир по строенью дедню и отню». Столь явное противоречие с заявленным ранее христианским перерождением Владимира свидетельствует, что «разбойная» новелла в Повести временных лет представляет собой не очень умелую обработку более древнего сказания, изначально не имевшего целью прославить житие Владимира в страхе Божием.

Свидетельство Бруно Кверфуртского