Эпоха и Я. Хроники хулигана

Кто бы спорил, но голос… у Моисеева… Александр, там не голосом брали.

Каждый раз, когда я читаю в нашей прессе про Линдсей Лохан, меня разбирает смех. Актриса, блин, певица, блин. Она такая же актриса, как Томас Андерс космонавт. Она задружилась с Кирой Пластининой, тоже если помягче, неочевидным художником, и в проплаченных статьях стон стоит. Все должны восхищаться талантами, которых никто не знает!

У Бориса Краснова, художника, не скрывающего любви к звону монет и из-за этой любви занимающегося разом тремя тысячами проектов, накануне юбилея спросили, что им движет, не тщеславие ли? БК даже не знает, что он сморозил в ответ: «Какое тщеславие, бог с вами? Исключительно апломб».

Лера Кудрявцева, будучи моей подругой и практически национальным достоянием, с начала года уже в третий раз попадает в автопереплет, чем пугает меня изрядно.

Оксана Акиньшина развязала для моего коллеги Дмитрия Быкова узелок на память: назвала экс-возлюбленного Сергея Шнурова «трагическим бабником», изводящим себя и всех кругом непонятно зачем и ради чего. Сама она развелась, потому что «ей это же надо».

Теперь я спрашиваю: и кто из них трагичнее?

На «Пусть говорят» Малахов разбирал феномен для многих трагический, «Властилины» – пирамиды ничуть не менее изощренной, нежели МММ. Дамочка держалась нагло: «а чего тогда вы сами деньги мне несли?» Я вышел в самом конце и перевел разговор в другой регистр: жулики есть жулики, пожизненный срок – каждому!

Многолюбивое сердце. Текст про Леню Агутина, посвященный Варум

Само эстрадное искусство уже давно не предъявляет претензий на содержание, дезертируя с этой территории в местность газпромовских посиделок (я их вел когда-то!).

Дополнительная проблема эстрады этой кроется в отсутствии источника радости, самозавода.

Немыслимо дотянуть до утра, если ты не уверен, что ты кому-то нужен; вот о чем все песни Лени Отаровича Агутина. Ему-то бабушка наворожила: у него есть Великая, на полпути к Святости, Маша (Анжелика), из-за которой он потерял голову и уж развеял давным, уже кажется, давно.

АВ – немалая часть ЛГ. Она главная часть Его. Что бы он делал со своей нездешней доблестью без ее доблести?

Спился бы.

Такой ЛА, которого я знаю с 94-го года, – обладатель многолюбивого сердца, достаточно просторного для дураков, – не то чтобы нуждается в поводыре, но поводырь, беззаветно преданный, никогда никому не мешал.

Многолюбивое сердце должно было сосредоточиться на музыке.

Так и случилось.

От многих его песен даже Стиви Уандер завистливо облизывается.

Самым высоким комплиментом ЛА почитает признание наличия у него «хорошего уха».

Когда мы начинали, я гостил у него в квартирке, перенаселенной людьми, а вот что я вам скажу про этот отрезок времени, зная, что Анжелика-Маша это прочтет: в молодости побороть гормональный трубный-набатный ров невозможно, потому что гормональный же драйв сожрет тебя.

Мы были бабниками, и это прекрасно!

Пусть даже нас не поймет Марк Тишман.

В его среде, где у самого завалящего чмыря неизбывная претензия создать что-то больше номинала, у него высочайшая репутация.

Его ясноглазое томление по Абсолюту, его дорогостоящие попытки приблизиться к этому абсолюту, сопровождаемые неизбежным саморазрушением, мягко скрытым в филигранном саунде, сообщают такое же трепетное отношение к жизни, угощающей тебя эфемерными мечтами.

Он отличается от всех наших музыкантов с их неизменной местечковостью, отпечатанной даже на рожах, как Бенисио дель Торо отличается от Андрея Соколова, а я – от Сергея Соседова, как Ургант отличается от Лиона Измайлова.

Его песни, лучшие, – о согласии с человеческой долей. Он будто дышит воздухом, в котором нет места боязни, боязни смерти.

У него редкое чувство комического при этом. При этом у него редкое чувство драматического. Он мне не говорил, но есть ощущение, что он подвержен кризисам, хотя самим своим видом, не говоря про песни, помогает людям (и людишкам вроде меня) справляться с кризисами, гуманист мелодичный, белому свету возвращающий белый цвет.

Его несколько орнаментальную музыку украшают внезапные оазисы уместных сладких проигрышей.

С первого дня по настоящий он никогда не был карьеристом с горящими глазами. Он парень, которому, как и мне, претят рамки. Снаружи благополучный, сытный, внутри самоед, голодный до нового, ломающий патлатую башку, как сохранить при филигранной упаковке песен теплинку с человечинкой…

Там не должно быть указующего перста, только смутная надежда на бессонницу от любви.

У него взаимная любовь с гармонией. По его песням можно вычислить, когда он переживал упадок духа, когда был во власти дерзости, когда отбивался от требующей буйства красок эйфории.

И он никогда не выказывал презрения к Успеху, Успехом он дорожил, окружающим лучше об его Успехе говорить сторожко. Уважение к своему выстраданному Успеху и сделало его одним из иконических трудоголиков русской поп-музыки.