Эпоха и кино

Во все времена известную прослойку составляют люди, девизом которых является бескрылое: «Как бы чего не вышло». И, само собой разумеется, что и на нас с Эйзенштейном они давили: «А при чем тут пляски? Что это политическая агитация или балаган?» Мы отмахивались от этих осторожных, как от назойливых осенних мух, и, честно говоря, не видели особого риска в явно выигрышном патетическом финале сцены. Поэтому мы во всех своих планах этот эпизод так и называли — «Лезгинка». Рискованным был другой наш поступок. Для «Лезгинки» мы собирали по всему Ленинграду горский типаж. Айсоры — чистильщики обуви числом человек двести — охотно откликнулись на наше предложение сняться в фильме «Октябрь». Для съемок мы получили из ленинградских музеев экипировку и дорогое оружие. Как только обрядили и вооружили айсоров, все они куда-то испарились. Тут мы испугались не на шутку. Что там на уме у расторопных ленинградских горцев? А что, если… Пропали тогда музейные редкости и наш престиж. Но к началу съемки наша «Дикая дивизия» объявилась… в полном составе и во всеоружии. А было, оказывается, вот что. Получили бывшие горцы красивое оружие, бешметы, папахи — и помчались по домам: показываться родным и знакомым в столь бравом виде…

А как замечательно проявились традиционные честность, добросовестность ленинградцев во время съемок эпизода «Расстрел 4 июля»!

Напряженное движение на перекрестке Невского и Садовой невозможно было в дневное время перекрыть более чем на десять минут. Вследствие этого сцену решено было снять без дублей, набело.

Отобрали из семитысячной массовки 200 человек, с которыми репетировали ночью. Они исполняли роль жертв расстрела. Кто-то должен бы упасть «мертвым», кто-то уползал «раненым». Этим людям мы раздали зонтики, калоши, шляпы, пакеты, сумочки, авоськи с яблоками — все это должно было остаться на улице после расстрела. Но когда собрали всю семитысячную массовку на последнем инструктировании, я забыл предупредить людей, что то, что валяется на мостовой, брошено нарочно. И во время съемки добросовестные ленинградцы подобрали все «потерянное». Мало того, стоя за киносъемочными камерами и вовсю мешая нам работать, они долго еще выкрикивали: «Кто потерял зонтик?», «Чья калоша?» А в результате на экране мостовая оказалась чистой: признаки растерянности толпы на экране отсутствуют.

Между прочим, в школьных учебниках и пособиях по истории наш кадр печатается наравне с документальной фотографией Невицкого, которую мы, приступая к работе, изучили досконально.

Но мне давно пора вернуться к тексту письма Сергея Михайловича Эйзенштейна. Из письма видно, что его более всего тревожило. Это — Никандров в роли Ленина.

«…Да, чтобы не забыть, — никуда не давайте фото с Никандровым, а особенно с нами вместе… И чтобы никто не видел…»

(Зная за газетчиками вожделенную жажду сенсаций и как самого тяжкого греха опасаясь суесловного и при этом публичного разговора о вожде революции в связи со съемками Ни-кандрова, Эйзенштейн призывал меня к бдительности, к проявлению максимального такта в отношении имени Ленина.

Как тут не вспомнить мой личный, человеческий и режиссерский промах, имевший место спустя год после описываемого времени! Эйзенштейн призывал меня оградить работу над фильмом от обывательского интереса к героям истории. Очевидно, я слишком скоро забыл о наставлении учителя.

Как известно, после съемок в «Октябре» Василия Николаевича Никандрова пригласил Малый театр и он в спектакле «1917 год» безмолвно появлялся в финальных сценах, поражая зрителей близким сходством с Лениным. Однажды прохожу мимо Малого театра, и, надо же, именно в этот момент из театрального подъезда вышел Никандров. Прохожие стали останавливаться, послышалось:

— Ленин… Ленин…

И тут я заметил, что рядом со мной остановился нарком здравоохранения Н. А. Семашко, и я, указывая на Никандрова, спрашиваю:

— Скажите, товарищ Семашко, похож этот человек на Ленина?

А этот остановившийся со мной рядом прохожий отвечает:

— Простите, я тоже не Семашко, я только похож на Семашко.

Режиссер Александров получил суровый урок. Какая невнимательность к лицам!)

«…Ах, зачем в общих планах приезда освещены эти проклятые окна сзади и фасад, а не одна арка подъезда? Это так вылезает и при отсутствии неба делает из площади спичечную коробку!»

(В этом вздохе и дальнейших сетованиях Эйзенштейна прослушивается истерзанное жаждой совершенства неукротимое сердце взыскательного режиссера.)

«…Композиционно дворца, как мы его понимаем, нет. Особенно печально с Иорданской — нет ни масштаба, ни богатства, ни мрамора. Белое папье-маше. И «подъем» Керенского не получается. Подымается «вообще».