Эпоха Корнея Чуковского

Но не только с детьми — постоянное общение с людьми самых разных возрастов, профессий, национальностей характерно для жизни Чуковского. У него обширные связи, можно сказать не преувеличивая, со всем миром. Ежедневная почта его огромна и разнообразна: русские и иностранные журналы (иностранные ему присылают сами писатели или издатели), новинки литературы, письма. От кого только он не получает писем! Мать посылает ему страницы из своего дневника — записи первого лепета своего ребенка; кто-то просит совета в воспитании детей; учитель спорит с ним по поводу его статьи о языке молодежи; литературовед сообщает ему какие-то свои новые «открытия»; иностранный журналист просит позволения посетить его; переводчик его книги, посылая ему свой перевод, спрашивает, доволен ли он.

Каждый день у него посетители: не говорю уж о «своих», о писателях, живущих в Переделкине: ведь каждый хочет его навестить, поговорить с ним о литературе, послушать его новые статьи, которые он охотно читает, «проверяя» их на каждом из нас; всякий иностранный журналист, посетивший СССР, считает своим долгом побывать у Чуковского — он стал поистине одной из «достопримечательностей» Подмосковья; американские студенты-филологи, изучающие русский язык, совершая поездку по Советской стране на автомобиле (два года они мыли посуду в баре, чтобы заработать на это путешествие), заезжают в Переделкино к знаменитому русскому писателю… Сколько разных людей — ученых, литераторов, учащейся молодежи — видела его рабочая комната! А пионеры из ближних и дальних лагерей приезжают к Чуковскому целыми грузовиками.

Можно только завидовать энергии и интересу к людям и огромному запасу веселья у этого старого человека, который неизменно в любой день, в любую погоду, в любом настроении уже успел с утра поработать за письменным столом, выправить корректуру, прочесть письма и рукописи и должен был бы устать, — но все же неутомим в общении с людьми, находит для всех время и улыбку и свое особенное слово, иногда участливое, доброе, иногда насмешливое, острое, иногда просто веселое. Всякий уходит от него очарованный его любезностью, его остроумной беседой. А для него это жизненная потребность — без этого он, кажется, не мог бы существовать. Самое большое для него огорчение — когда он заболевает и к нему никого «не пускают»; он, как ребенок, обижается тогда и сердится и негодует на строгих врачей.

Это не значит, однако, что он «всеяден», — опытный глаз его видит человека насквозь, и никто, как он, не умеет быть таким убийственно ироничным и заставить вспомнить молодого Корнея Чуковского, который был так блистательно беспощаден в своих критических статьях и в публичных выступлениях. Как всякий настоящий критик, он неравнодушен к талантам, особенно среди писательской молодежи. И скольким писателям помог он войти в литературу, начиная со своего школьного товарища Бориса Житкова и кончая, например, молодым поэтом Валентином Берестовым, которого он во время войны, в эвакуации, в Ташкенте, спасал от голода и учил писать стихи.

И все-таки можно сказать, что настоящую любовь он отдает детям, только с ними он бывает до конца самим собой.

Не могу не рассказать один эпизод, который, мне думается, чрезвычайно характерен для Корнея Чуковского — старейшего детского писателя и человека.

Это было мое знакомство с ним, и, право, оно было бы похоже на старый «рождественский рассказ», если бы все, что я расскажу, не было чистейшей правдой.

Я, конечно, знала Корнея Ивановича Чуковского по его книгам, видела не раз на конференциях по детской литературе (в тридцатых годах их было много), но никогда не встречалась с ним близко. Он жил тогда в Ленинграде, я жила и работала в Москве. У меня тогда не было своего жилья в Москве, и моя маленькая дочь частенько гостила у моей сестры в Ленинграде. Однажды она тяжело заболела там, меня вызвали телеграммой. Девочка была почти при смерти. Дело было зимой, стояли тридцатиградусные морозы.

И вот однажды утром, когда моей бедной больной только что впрыснули камфару и она горько плакала от боли (и я с ней тоже), отворилась дверь и вошел, весь запушенный снегом, как дед-мороз… Корней Иванович Чуковский. Изумленная, я бросилась к нему. Я знала, что он был в Москве, и подумала… не знаю даже, что я думала. Он сказал мне тихо: «Я не к вам, я к девочке». Снял шубу и шапку, поздоровался с медсестрой, сказал: «Не бойтесь, я не заморожу», и, присев на край постели, взял Иришкину ручку и стал знакомиться. Не помню, что он тихо приговаривал, поглаживая ее по голове, но через минутку слезы высохли у нее на глазах, она с восторгом глядела на него и уже улыбалась. Услышав его голос, в комнату просунулись мои маленькие племянницы. Корней Иванович встал, низко поклонился и весело их приветствовал. Потом взял со стола стакан с водой, которой только что запивалось горькое лекарство, и на вытянутой руке стал быстро крутить его то в одну, то в другую сторону. Девочки ахнули, но он показал им: стакан был полнешенек, не пролилось ни капельки.